Весьма сомнительно любимое утверждение прогрессоров, что крепостнические отношения мешали промышленному развитию.
Возьмем статистические данные. К середине 19 в. у нас было крепостных около 22 млн из примерно 70 млн населения. Остальные 48 млн могли пополнять ряды вольной рабочей силы. К тому же и более миллиона крепостных имели разрешение на отхожий промысел. У нас в это время имелось 565 тыс. работников, занятых в промышленности. (А спустя полвека после отмены крепостного права, занятых в промышленности насчитывалось около 4 млн — на 160 млн населения.) Как мы видим, вовсе не оковы крепостничества мешали притоку рабочих рук в промышленность. Для большего числа рабочих не было рабочих мест, ведь размер промышленности соответствует объему накоплений и инвестиций.
А где ж накопления? «Чего не хватает у страны с «таблицей Менделеева» в недрах?» — спрашивают наивные люди, пусть даже и обремененные самыми верхними учеными степенями.
В Антарктиде тоже есть полезные ископаемые. На Луне и на Марсе есть. Целая «таблица Менделеева» — в поясе астероидов. И мы непременно будем это добывать, и антарктическую нефть, и лунный «гелий-3». Даже марсианский сухой лед на что-нибудь сгодится. Вопрос только в том, при каком уровне развития техники, при каких вложениях капитала?
Еще в первой половине 16 в. у Англии не было металлургии и производства сложных механизмов, в отличие от Германии. А густонаселенная южная Германия использовала свои преимущества в виде поверхностного залегания разнообразных руд, той самой «таблицы Менделеева», и большие накопления от торговли — ведь она входила в огромную империю с богатейшими колониями, управляемую испанским королем. Потом Англии использовала свои географические преимущества, реализовав их в виде работорговли, пиратства, захвата торговой монополии — создавая накопления, которые стали основой инвестиций в промышленный рост Англии. Таблица не таблица, но полезные ископаемые, необходимые для начала индустриализации, лежали у англичан под ногами, в густо населенных районах.
Нидерландские торговые города вставали на соединениях больших европейских рек и морских коммуникаций колониальной испанской империи. Швейцария лежала на транзитных путях между северной и южной средиземноморской Европой. Итальянские города на протяжении столетий контролировали морские торговые перевозки из Черного моря и восточного Средиземноморья на Ближний Восток и в западное Средиземноморье — немалую роль играло и то, что к востоку от Аппенинского п-ва все возможные конкуренты разрушались азиатскими нашествиями.
Расположенная неподалеку от нас Швеция поднялась на вещах, далеких от лютеранских добродетелей. На протяжении века она была огромной «малиной», где делили добычу, поступающую из центральной и восточной Европы. В ходе Тридцатилетней войны «голубоглазые монголы», выходя со своих балтийских баз, разграбляли по несколько сотен деревень за один поход. Нидерландские инженеры строили в Швеции медеплавильные и железоделательные заводы — руды и леса здесь предостаточно — а изготовленные там пушки еще больше увеличивало военную добычу. И хотя Петр конец шведскому великодержавию положил, но капитал-то остался. Шведская промышленная революция 19 в. был связана с эксплуатацией все тех же рудных месторождений, находящихся неподалеку от незамерзающих западных шведско-норвежских портов, что сочеталось с замечательной природной гидроэнергетикой и огромным спросом со стороны близкого английского рынка.
В истории упомянутых стран мы всегда находим вполне лежащие на поверхности географические факторы, дающие толчок накоплению средств.
У России, замкнутой в северной Евразии между тундрами, дикими степями и враждебными государствами, много столетий таких факторов не было. Через ее территорию не проходил ни один важный торговый путь. Низкое плодородие почв определяло низкую плотность населения и его «растекание» по огромным территориям, что определяло низкую интенсивность хозяйственных взаимодействий.
В России могла возникнуть некая разновидность меркантилизма — защищенные высокими заградительными пошлинами и государственными льготами мануфактурные производства. Однако в экономической мысли после Петра господствовали фритредерские течения. Российские сторонники свободной торговли, главные экономические либералы того времени, были жестоковыйными противниками развития собственной промышленности.
Особенно они были сильны в начале 19 в., когда, по совести говоря, английские промышленные города выглядели омерзительно.
«Сообщество нескольких сот или тысяч мастеровых, и живущих, и работающих всегда вместе, не имеющее никакой собственности, питает в них дух буйства и мятежа. Частые мятежи в английских мануфактурных городах служат тому доказательством», — справедливо порицал язвы пролетаризации фритредерский журнал «Дух журналов» в 1815.
Фритредеры обсасывали выгоды земледелия и выступали против протекционизма, позволявшему выстроить собственную промышленность.
Фактически защита свободной торговли совпадала с борьбой крупных землевладельцев за консервацию существовавших земельных отношени и наращивание вывоза сельскохозяйственного сырья, за которым стояло усиление барщины.
В известном смысле убийство императора Павла было претворением фритредерской экономики в политическую активность.
Близкий фритредерам экономист Гакстхаузен видел громадное преимущество России в том, что у нее нет пролетариата и сильна крестьянская община. По его мнению, для нашей страны вполне достаточно кустарного производства. На ввозимые с Запада промышленные товары должны быть установлены низкие пошлины, пусть это и будет угнетать фабричный промысел в самой России. Вкладывать деньги в развитие российской индустрия, в общем-то, бессмысленно, потому что она никогда не сможет успешно конкурировать с западноевропейской, фабричный же уклад действует растлевающим образом как на хозяев, так и на пролетариев, живущих в нищете и безнравственности.
Точку зрения барона Гакстхаузена разделяли и многие государственные люди Николаевского времени, в том числе такие деятельные, как граф Канкрин. Воспринял ее и крупный землевладелец Герцен, он тоже хотел общинную и свободно торгующую дешевым хлебом Россию, только без царя.
Русская сельская община действительно была замечательной системой взаимопомощи и поддержания индивидуального крестьянского хозяйства. Конкурировать с западноевропейской промышленностью, имеющей огромную фору в виде дешевых колониальных ресурсов, более низких расходов на транспорт, отопление и капитальное строительство, можно было лишь при помощи крайне низкой заработной платы. Задача выглядела сложной, учитывая, что на Западе пролетарии зарабатывали гроши.
Однако для Гакстхаузена и фритредеров свободная торговля была идолом, что сильно суживало диапазон их мыслей.
По счастью, император Николай, в отличие от Александра, никогда не находился под властью красивых теорий и хорошо ощущал народные потребности.
Им была создана финансовая система, содействующая народным накоплениям и принята разумная протекционистская политика в интересах развития отечественной промышленности. (Удивительным образом, даже ученые-марксисты порицали протекционистские меры Николая — но это лишний раз показывает, что марксистская критика «николаевщины» базировалась вовсе не на экономическом материализме, а на эмоциях, заимствованных у либеральной интеллигенции.)
Все его царствование — это цепочка мер, направленных на увеличение хозяйственной инициативы широких слоев населения. (Это либералы просто постарались не заметить.)
Крестьянство и купеческие выходцы из крестьянства сыграли главную роль в начале русского промышленного переворота.
Как писал П.Бурышкин (историк из эмигрантов первой волны): «русская промышленность создавалась не казенными усилиями и, за редкими исключениями, не руками лиц дворянского сословия. Русские фабрики были построены и оборудованы русским купечеством. Промышленность в России вышла из торговли».[272]
Финансы. Конец хаоса
Император Николай унаследовал от Александра I полное расстройство финансов, когда они уже не романсы пели, а отходную.
Европейские войны производили огромные дыры в российском бюджете. Нашествие 1812 г. привело к гибели целых городов. Правительство Александра и не подумало поправить финансовую ситуацию взятием репараций с поверженной Франции (в 1814 она не была взята, а в 1815, после наполеоновских «ста дней», контрибуция тратилась лишь на содержание оккупационных войск). Немало средств на свое восстановление потребовало и любимое детище императора Александра — Царство польское.
