Следует восхититься умеренностью реакции после 1660 года; пережив убедительный опыт тиранических маньяков свободы, англиканская церковь закрывает скобки и возобновляет курс начала XVII века. Среди творцов примирения — Ричард Бакстер (1615–1691), работавший на необходимое согласие между епископальной и пресвитерианской тенденциями английского протестантизма. Что не отменяло некоторой суровости. Известны «варфоломеевская ночь» пуритан (1662), акт о пяти милях (который в 1664 году запретил пасторам покидать свое местопребывание в радиусе более пяти миль от их бывшего прихода) против пасторов, наиболее замешанных в эксцессах революционного периода. все это мелкие щипки, сравнимые с тем, что творилось на континенте. Англиканство знало еще несколько добрых дней, но поколению ученых-теологов начала XVII века наследовало поколение хороших администраторов и набожных эрудитов. Англиканская церковь внешне по-прежнему возглавляла просвещенную и научную мысль, но ее ученые-христиане уже не были христианскими учеными. Религиозный ренессанс, однако, не так далек, соки снова начинают восходить с первых годов XVIII века. В момент, когда в лице Мальбранша (1638–1715) на континенте умирает последний и самый крупный из христианских философов католической Европы, смена приходит из недр той же Church of England; Джордж Беркли (1685–1753), англиканский епископ Клойна в Ирландии, указывает после Мальбранша конечные пути христианского картезианства. Радикальный идеализм Беркли после Мальбранша и Декарта имел связь с самым старым течением в англиканской церкви — с августинианским платонизмом, которому удалось победно пережить аристотелианское неистовство XIII века благодаря, несомненно, островному положению. Но великий Беркли — это XVIII век, английский XVIII век с парадоксальным христианским привкусом накануне «Великого пробуждения», которое зовется Джон Уэсли (1703–1791).
Во всяком случае, 2-я пол. XVII века была иной. Снова обретает вес политика. И начиная с 1678 года католическая Европа снова осуществляет нажим через двух последних Стюартов: велик был соблазн для англокатолицизма. Англиканская церковь после 1689 года надолго оказалась принужденной к политике единого фронта с Dissent (совокупность протестантских сект, отделенных от англиканской церкви), которая, тем не менее, внушала ей отвращение. Все это без убеждения. Поэтому, в отличие от начала XVII века, жизнь английского протестантизма 2-й пол. XVII века после 1660 года, по-видимому, нашла убежище рядом с англиканской церковью. Выигрывал баптизм, увлекавший проповедниками класса Бенджамена Кича (1640–1704) и особенно Джона Бэньяна (1628–1688), пролетария, гонимого апостола народного образования, удивительного рассказчика «Пути паломника».[136] Квакерство надолго организовалось вокруг Уильяма Пенна. Часто говорили, что Пенн был для секты трясунов, по сравнению с Фоксом, все равно что Менно Саймонс в свое время для перехода экстравагантного анабаптизма в устойчивый баптизм, сделавший, как известно, еще более удачную американскую карьеру, чем квакерство. Уж не Америка ли в XVII веке строила английский нонконформизм?
* * *
Преемственность линии экклесиологического интереса внутри английского протестантизма будет, возможно, завуалирована его тесной общностью с протестантским и католическим континентом.
Религия XVII века была глубоко индивидуальной религией. Как протестантский XVI век, протестантский и католический XVII век обладал болезненным ощущением силы и трансцендентности Бога. Возвращение к Библии, безбрежность творения, если смотреть через зрительную трубу или микроскоп, величественная строгость законов материи — все это призывало человека осознать дистанцию, отделяющую его от первоисточника всякого порядка и всякой силы. К шести традиционным просьбам «Отче наш» протестанты имеют обыкновение присовокуплять славословие: «Ибо Тебе принадлежат во веки веков царство, сила и слава».
«Царство, сила и слава» Божия: общая забота христиан XVII века. Все, кто осознал величие Божие, требования святости вечной жизни и положение грешного человека, не могут допустить ни малейшего соучастия человека в спасении. Общий фронт всей реформы церкви по вопросу спасения по благодати есть цемент всяческого теоцентризма. Формулировка имела нюансы. Но общая мысль, исходящая из общности опыта, была одной и той же. Лютеране настаивали на спасении по вере, кальвинисты в XVII веке уточняли предопределенность спасения свыше, августинианские католики говорили о действенной благодати. Это Бог преодолевает бездну, это Он воплощает достижение цели, Он любовью привлекает конечную природу грешного и ограниченного человека к причастности Его жизни в Нем, в Боге, через Христа в Вечное Царствие, которое есть и которое грядет. Для всех теоцентриков: лютеран, кальвинистов, англикан, католиковавгустинианцев главное в этом, прочее — литература, adiaphora, как говаривал Лютер на своем специфическом языке.[137]
Но эти христиане, обеспокоенные более славой Божьей, нежели своей индивидуальной судьбой, были еще и люди церкви. Протестанты за незначительным меньшинством в той же мере, что и католики, были людьми церкви, озабоченными границей, которая определяет принадлежность к церкви. Вот почему христианство XVII века переживало расцвет критериев ортодоксии.
Если рассуждать беспристрастно, то эти испытания, порожденные подозрением, гневом, эти испытания, задуманные острыми умами, граничили со смешным и одиозным. Но надо остерегаться анахронизма. Каждая церковь в XVII веке была менее восприимчива к общим основам, чем к собственной оригинальности. У каждой церкви был свой тест на ортодоксию. Знамениты два: Дордрехтский тест о предопределении для кальвинистского мира и тест пяти положений для мира католического; два не менее важных, хотя несколько отличных: тест убиквистский для лютеранского мира и тест книг, водосвятия и крестного знамения в Русской православной церкви начала XVII века. Оригинальность протестантизма состояла в утверждении суверенной свободы Божьей и безвозмездного спасения по благодати. Это утверждение имело два нюанса. Лютер видел прежде всего Христа, Слово Божие, воплощенное в личности Иисуса. Распознать истину его через персональный опыт веры — это осязаемый знак перехода от смерти к вечной жизни, участию вне времени в жизни Бога с Христом, во Христе на веки вечные. Убиквизм — это утверждение того, что Бог воплощен повсюду, что Бог после Воплощения неотделим от Воплощения. «Мария, — говорит Лютер, — вскармливала Бога грудью, баюкала его, готовила ему кашу и суп». От этого отталкавается недалекое философское сознание среднего кальвиниста-теолога. Возможно, секрет состоит в довольно глубоком, несмотря ни на что, понимании после XVI века в среде лютеран, как восточной части латинского христианского мира, и русских православных, которые в своей набожности очень почитают Богоматерь. Умеренный убиквизм должен был нанести протестантской Германии минимум ущерба. Несомненно, многие видели в этом дополнительную защиту от соблазна кальвинизма, религии князей и ученых мирян, как будто было не достаточно спора о Тайной вечере. Вездесущность включает и сосуществование хлеба с телом Христовым — лютеранская теология причастия. Тест о вездесущности — самая приемлемая, наименее гонимая из ортодоксий. Возможно, потому, что избранная им референтная формула ставит под сомнение непосредственно не судьбу человека, но божественную природу. Тесты лютеран и православных — это признаки Бога, а тесты кальвинистов и католиков касались Бога только посредством человека. И именно потому, что они ставят судьбу человека под сомнение, они были особенно мучительны.
Дордрехт был самым крупным событием века. Логический дух Кальвина взялся за центральный пункт реформации — безвозмездность спасения. Люди предопределены к спасению Богом, во Христе, иначе говоря, в плане вечности. Неудачно спроецированная на время, вечность выходит за пределы, таким образом, человек заранее предназначен, т. е. ему уготовано спасение. «Предопределен» — это слово употреблялось множество раз в посланиях Павла. Предопределенные к спасению, к славе. Нигде Библия не воздает тем же. Но для плоской логики евклидовой геометрии чем было бы предопределение к спасению без честного дополнения предопределения к смерти? Разумеется, предопределенность находится в ведении божественного предвидения, но в сознании человека и по делам его, — кричат либералы в соответствии с одной из традиций средневековой схоластики по этому вопросу. Чем становится безвозмездность? Вы не можете принять безвозмездность спасения, предопределенность к вечной жизни, не принимая предопределенности осуждения отверженных, несмотря на их усилия, — вторит ортодоксальный хор воинственной реформации. На специфическом языке это называется позитивное осуждение. Утверждать позитивное осуждение — не значит ли это в то же время посягать на суверенную милость Божию, а следовательно, умалять совершенство совершенного Существа? Кальвин предвидел эту проблему. Он занимался ею меньше, чем это ему приписывали, он взял ее в качестве примера антиномий религиозного разума, чтобы прийти к проблеме откровения и веры. Но его последователи оказались не столь скромны. В конце XVI века оттачивается оружие в предчувствии большой грозы. С одной стороны, ни один протестантский или католический теолог не обличал грубый антропоморфизм, с другой стороны, утверждать обратное ложное суждение не было необходимости. Никто до Карла Барта не вытащит теологическую мысль из болота этой старой проблемы семнадцати веков, впервые проявившейся в IV веке в эпоху Пелагия и святого Августина. Но люди Дордрехта были современниками Декарта, тогда как Карл Барт — современник Эйнштейна. Между ними геометрия Римана. Глубокое единство мысли.
