— Ох истинно, государь! — умильно вздохнул Варлаам, с восторгом и благоговением слушавший Ивана. — В руце божией благоуспешность человека, и на лице книжника он отпечатлеет славу свою.
— Университас, государь, такое же место, что и храм, — сказал тихо Глинский. — Во храме, пред ликом господа, человек насыщает душу, в университасе — разум. И то и другое — божье произволение, государь.
Варлаам фыркнул за его спиной, переглянулся с Левкием — на их лицах остро проступила коварная блаженность.
— Ужли и нам устроить университас? — бросил насмешливо Иван.
— Пошто бы и не устроить?! — все так же спокойно отозвался Глинский. — Не стало бы нужды вот таким молодцам (Глинский вяловато и скорбно кивнул на младшего Хворостинина, понуренно ждавшего своей участи) оставлять свою землю, свой дом, чтоб к наукам и прочим полезным делам приобщиться, в коих нужда превеликая государству нашему.
— Государству нашему нужда превеликая в добрых воинах и истых мужах, — убежденно и властно сказал Иван. — Еще многое добыть надлежит государству нашему, и добывать то все придется мечом, на поле брани! Всему свое время, как писано… Время убивать и время врачевать!.. Время разрушать и время строить!.. Время войне, и время миру. Разумеешь ли ты меня, княжич? Подыми свои глаза, погляди на меня… Мягкость, но какая-то особенная, не сочувственная, а подкупающая, снисходительная мягкость была в голосе Ивана, не заставлявшая отступаться ни от чего его самого, но требовавшая отступничества от другого. — Разумеешь ли ты меня? Что бояре рекли — то пустая изощренность их лукавых душ… Не приспело еще время садиться нам за харатьи 206 да мудрствовать прелукаво о суете сует, изводя втуне недолгий час наш земной. Вельми много еще сотворить нам надобно — руками сотворить, силой, храбростью… и злобой нашей, и жесточью! Ибо, подвизавшись на доброе и великое, не можем мы сердца свои мягче воска омягчать! Великое дело грядет, княжич! Тебе не просто разглядеть его, но меня бог поставил выше…
— Мне трудно уразуметь тебя, государь, — сказал горько Петр. — Мысли твои высоки… Необъятны! Но ежели ты разумеешь меня, государь… Ты сказал — разумеешь!.. Тогда отпусти меня… Отпусти, государь! Нет сил душу свою вспять повернуть. Паче уж мне в темнице сидеть или сгинуть.
Крупные слезины выкатились из напряженных, немигающих глаз Петра, на мгновение замерли на крутых взломах его щек, словно скипелись с их пылающей бледностью, и медленно, блестящей струйкой оползли вниз, к уголкам губ. Страшней любой отчаянности были эти слезы и дерзостней любого протеста.
— Вели увести меня, государь, — тихо попросил Петр.
— Ты не в моей воле, — сухо, отчужденно сказал Иван. — В судьбе твоей властны братья твои старшие. Так извечно ведется у нас на Руси, и я не властен рушить обычая. Как скажут они, так и будет с тобой учинено.
Петр покорно опустил голову…
— В темницу его, государь, — гневно и твердо сказал Андрей. — Иначе он самовольно побежит за рубеж.
— В темницу, — быстро повторил вслед за старшим братом Дмитрий.
Крутая морщина сползла с Иванова переносья.
Прощай, государь, — поклонился Петр. — Прощайте, братья!.. Я рад, что и вы не преступили своей души.
Дмитрий не выдержал, повернулся к Петру, но обнять его на глазах у царя и старшего брата ему не хватило духу.
— Прощай, братец, — еле слышно сказал он и опустил перед Петром глаза.
2
К утру второго дня пиршество в Грановитой палате стало чуть притихать. Попригасли свечи в паникадилах, поистомились стольники и виночерпии, поупились гости…
Царь отправился спать. Только он один и мог уйти с пира, другим — так уж велось с давних пор — не дозволялось оставлять пир по своей воле до самого его окончания. И день, и два, и три тянется государев пир, щедро льется вино, яства ломят столы — легче дюжину необъезженных жеребцов обуздать, чем высидеть на таком пиру, но сидят, из последних сил сидят, изнывают, наливая себя вином, набивая яствами… Не выдержишь, обопьешься, свалишься под стол — не велика беда: опозориться — не надерзить! Вытащат слуги вон из палаты и, посмотря по чину, по достоинству, то ли домой свезут, то ли кинут, как простого ярыжку, наземь. Такое простится, оставится, но уйди-ка самовольно, посмей — тут уж несдобровать никому: ни худородному, ни именитому. Две дерзости не прощаются никогда и считаются самыми великими — проехать через весь Кремль или уйти самовольно с государева званого пира.
Дерзнул однажды окольничий Головин проехаться через Кремль — зло и намеренно дерзнул, бросая вызов царю, — и был исщедра попотчеван за дерзость свою незабываемым лакомством из сыромятных бичей. Так попотчеван, что и других, повадных до дерзостей, стошнило.
Вот и нынче, как ни кортело окольничему уйти с пира, как ни подмывало его вновь надерзить царю, не собрался, однако, с духом, не отважился, сидел, запивая злобу вином. Гневной дрожью окатывало его воспоминание о тех трех дюжинах плетей, что всыпали ему кудермы перед Разбойной избой, и мучительно терзалась в нем его попранная гордыня. Не тело его истязали тогда — гордыню его, честь его! Горела его душа, саднило ее, как будто ему прямо душу исстегали бичами. Мести жаждал он, отплаты, открыто и исступленно жаждал, как молодой щенок, почуявший крепость зубов в пасти. Но что он мог один? Разве только опять лечь под плети и стать живым укором для тех, кто трусит, кто выжидает, кто уповает на царское благоразумие и ждет от него добродетели.
Будучи зван на пир, поехал он прежде кое к кому из бояр — к Кашину, к Шевыреву, к Куракину, к Немому, стал призывать их к решительным действиям, уговаривал не ехать на царский пир либо уйти с пира — всем, разом, дружно!.. Пусть попробует замахнуться на них — на всех сразу… Не сыщется в нем столько смелости и решительности. Крут и скор на расправу он лишь с одиночками, вроде его, Головина, или Бельского, или Воротынского, а как подняться всем разом и не отступать, стоять на своем до последнего, до конца! Не отважится он пойти против всех, отступится, спрячет зубы: нрава он волчьего, но и волку дорога своя шкура.
Да не вняли бояре его речам и уговорам. Отсопелись в бороды, отъюлили, отбоярились: «Упаси тебя бог, окольничий!.. Неладным ты душу свою изгнетил. Образумься! Удержи себя от греха, от преступленья и иных в свой след не тащи!»
Благочестивые отговорки! Извечно рядится в эту одежину зломудрое лицемерие и лукавство. Как броней, покрывает она души — попробуй пробейся сквозь нее!.
Сказал им всем прямо в глаза Головин: трусы вы, трусы, а не хитрецы, и не лукавость в ваших душах, а страх, и не с царем хитрите, а меж собой — друг с другом: ходите лисой один перед одним, мутите воду, и кто посноровней, половчей, тот ловит рыбку в этой воде и ушицу похлебывает, а кто растяпа, простак, а хуже того — доверчив и честен, тот ходит в дураках. Сказал, рубанул сплеча, и вот — теперь уж точно остался один, как верста в поле. Не простят ему бояре прямоты — горды, чванливы, самолюбивы, да и не того полета он птица, чтоб взяли они его в свою стаю. Нет ему места среди них и не будет — да и пусть! Не места он ищет, не тщеславие изводит его… Царь, царь!.. Вот его мука, его боль, его непокой, его исступление. Взгляд уронит в его сторону — черной злобой заходится душа, и каждая мысль о нем — как плеть, что вонзалась в него в тот незабываемый день. И уж совсем нестерпимо свое бессилие, и одиночество, и отверженность… В своей среде он тоже изгой. Сторонятся его, чураются… Нынче на пиру он до роду и чести на главном месте сидит за столом окольничих, но погляди-ка на всех остальных — сидят с таким видом, будто его вовсе и нет за столом. Вяземский, Ловчиков, Зайцев — вот кто нынче главенствует за столом окольничих, на них лебезиво пялят хмельные глаза, их, как блинами с огня, потчуют масляными прихмылками, к ним нынче льнут и примащиваются, перед ними усердствуют в угодничестве и щедро расточают вкрадчивую ухищренность корыстного двоедушия. Меняется ветер, перекладываются и паруса. Держать против ветра — кому под силу?! Таким, как он, Головин, и то невмочь! А всей этой лизоблюдствующей братии, с их утлыми душонками, и подавно не выстоять против ветра. Да и зачем им это?.. Зачем им Головин, зачем бояре, когда есть царь — царь, стоящий надо всеми! За ним они пойдут, на его сторону станут, его выберут — и уж выбрали! И наплевать Головину на них, всегда было наплевать, он бы с ними все равно не связался: они для него то же, что и он для бояр, — мелкие пташки. Пусть чураются, пусть пренебрегают — наплевать! Но душа его скомит: тягостно чувствовать свою отверженность, тягостно сознавать свое одиночество и бессилие. Ничего он не может в одиночку: одной рукой и узла не завяжешь! А царь силен нынче, силен как никогда! Но можно, можно обломать его нрав, можно принудить его быть покорным. Есть еще такая сила, которая может противостать ему… Эта сила — бояре!
