на своем месте. Стены и потолок были забрызганы кровью, а в широко раскрытых глазах священника застыл ркас. Но чтобы перехватить этот взгляд, следователю пришлось наклониться. Ибо голова священника покоилась у него на коленях, и руки поддерживали ее так, словно выставляли напоказ.
Киндерман тяжело вздохнул и шагнул внутрь. Он приблизился к священнику, осторожно поднял его левую руку и на ладони обнаружил уже знакомый символ Близнецов. Опустив руку, он оглядел другую. На ней отсутствовал указательный палец.
Закончив осмотр трупа, Киндерман взглянул на небольшое черное распятие, висевшее на стене позади стула Еще немного постояв, он повернулся, вышел из исповедальни и сразу же столкнулся с Аткинсом. Киндерман сунул руки в карманы и, не глядя на помощника, приказал еле слышным голосом:
— Вынесите его отсюда. Сообщите Стедману. И снимите отпечатки пальцев с внутренней стороны ширмы.
Он медленно направился в глубь церкви.
Аткинс молча наблюдал за шефом. «Такой рослый, сильный мужчина,— рассуждал про себя сержант,— и каким же жалким и одиноким он сейчас кажется».
Киндерман тяжело опустился на скамью.
Аткинс отвернулся и пошел искать Стедмана.
Сложив на коленях руки, Киндерман мрачно уставился на них. Он вдруг почувствовал страшное одиночество. «Преднамеренность и случайность,— размышлял он.— Бог существует, это нам известно. Очень хорошо. Но о чем же он сейчас думает? Почему бы ему не вмешаться в это дело прямо сейчас? У нас ведь свобода выбора. Ну, хорошо. Раз мы так сами когда-то решили, отступать уже некуда. Может быть, терпению Бога просто нет предела? — На ум ему пришли строки из какого-то романа Честертона: «Когда на сцену является автор, пьеса заканчивается».— Ну и пусть. Кому это надо? И так все слишком далеко зашло. А вдруг сила и власть Бога ограниченны? Почему бы и нет? — Подобный ответ был проще простого и как нельзя лучше вписывался в данную ситуацию. Однако следователю он был явно не по душе.— Так кто же тогда Бог? Какая-нибудь деревенщина? Мужлан? Нет, это невозможно.— Разум Киндермана мог воспринимать Бога только как совершенство.— И нечего тут зря раздумывать».
Следователь покачал головой. Мысль о том, что Бог не всесилен, еще страшнее, чем та, что его вообще нет. Смерть — это конец, по крайней мере так считают те, кто не верит в Бога. А если Бог существует, но он недееспособен, что же он может совершить после смерти? Что если его власть не бесконечна, то и доброта — тоже? Что же получается? Выходит, это какой-то тщеславный, капризный и своенравный бог Иов? А если учесть, что у него в распоряжении целая вечность, то жутко даже представить, на какие новые пытки и мучения может он исхитриться.
Что же это еще за «Бог Ltd»?[32] Киндерман отбросил эту несуразную мысль. Бог — творец всех светил и небесных гуманностей, создатель силы тяжести и человеческого мозга, он таится в генах и частицах атома. Но как же тогда получается, что он не может справиться с раком или, например, с сорняками?
Киндерман уставился на массивное распятие над алтарем, и глаза его наполнились холодным блеском: «А какова твоя роль во всей этой заварухе? Ты можешь мне ответить? Или хочешь позвать адвоката? Тебе зачитать твои права? Ну, ладно, не надо переживать. Я твой друг. Я могу составить тебе протекцию. Только ответь мне на пару несложных вопросов, хорошо?»
Постепенно взгляд следователя смягчился, и он уже смотрел на крест со смирением, а в глазах застыло лишь удивление.
«Кто же ты? Божий сын? Нет, ты знаешь, что я в это не верю. Я спросил просто из вежливости. Ты не возражаешь, если я буду с тобой откровенен? Хуже от этого не станет. Если я тебе слишком надоем или далеко зайду, сделай так, чтобы в соборе застучали все окна. Я пойму и сразу заткнусь. Просто постучи окнами. Этого достаточно. Совсем не обязательно, чтобы мне на голову обрушилось все здание. С меня и одного Райана довольно. Ты, наверное, это уже заметил. А кто еще дуриком проскользнул к нам в отдел? Ну, не важно, я не хочу никаких обид и разборок. А пока что я не знаю, кто ты. Хотя ты определенно велик. Что, не расслышал? Я говорю: ты некто великий. Это же ясно как день. И мне не нужны доказательства. Какая разница? Для меня это не имеет значения. Я-то знаю. А ты знаешь, откуда мне это известно? Из твоих собственных слов. Когда я читаю “Возлюби врага своего”, я трепещу, я схожу с ума и в моей груди что-то поднимается — нечто такое, что, наверное, было там всегда. Будто бы все мое существо в эти мгновения полнится этой истиной. И тогда мне становится ясно, что ты велик. Никто на земле не смог бы сказать так, как ты. И никто не смог бы сделать того, что сделал ты. Такое просто вообразить невозможно. Твои слова не идут ни в какие сравнения.
И еще кое-что, чем бы я хотел с тобой поделиться. Ты не возражаешь? Хотя чего уж тут возражать. Я просто рассуждаю. Твои ученики увидели тебя на берегу. Они вдруг осознали, что ты восстал из мертвых. Петр стоит на палубе совершенно обнаженный. Почему бы и нет? Он рыбак, он молод и наслаждается жизнью. И вот теперь он не может дождаться, когда же судно доплывет до берега. Он возбужден, его переполняет радость, потому что он видит тебя. Он хватает первую попавшуюся под руку тряпку — ты помнишь это? — но не может потратить и минуту на то, чтобы как следует облачиться в нее. Поэтому он обматывает ее вокруг бедер, прыгает в воду и как сумасшедший гребет к берегу. Это уже кое-что. Когда я об этом думаю, я расцветаю. Это так не похоже на картину с изображением святых, где все насквозь пропитано благоговением и почтительностью. Все такое неподвижное. Вот это, возможно, и есть настоящий обман. Здесь же не было никакой тайны, никакого застывшего образа. И я верю, что все было именно так. Ибо это близко любому человеку, это удивительно и похоже на правду. Видимо, Петр очень любил тебя.
Так же как и я. Это тебя удивляет? Что ж, это действительно так. Ты существовал на самом деле, и эта мысль согревает меня. Ты воскрес — и это даже в меня вселяет надежду. А то, что ты, возможно, и поныне существуешь,— наполняет меня спокойствием и радостью. Я хотел бы дотронуться до
