поставить своего митрополита на Литву.
«Надо ехать в Царьград, надо говорить со святейшим патриархом!» – думал меж тем Фотий. И сколько же подымется против него воплей, доносов, клевет! И от вдовых священников, отрешаемых от служб, и от привыкших к безделью синклитиков, и от землевладельцев, не желающих отдавать захваченное ими церковное имущество! Клеветники бежали в Чернигов, оттуда в Киев, добавляя Витовту куража и уверенности.
Сейчас Фотий опять почувствовал себя греком, инородцем и чужаком в этой стране, которую вчера еще почитал родной, второю родиной, и внутренне страшил предстоящего разговора с Василием: «Ведаю!» – скажет тот и… И ничего не сделает? А что он может содеять противу тестя?
– Ведаю! – сказал Василий Дмитрич, опуская грамоту на колени и глядя в лицо своему митрополиту обрезанным взором. – Но не ведаю, что вершить! Давеча князь Ярослав Владимирович отъехал в Литву! – повестил без выражения, как о грозе или снегопаде.
Сын Владимира Андреича волен был выбирать себе князя и сам Василий то и дело принимал литвинов в службу… Но когда отъезжают свои, бросая поместья и земли, места в Думе государевой, честь и почет… Так ли плохо стало на Москве? Или он, князь, не умеет привлечь и удоволить верных слуг? От отца не бежали! Впрочем, – кроме Ивана Вельяминова…
О поезде в Царьград решилось безо спору. Князь давал и провожатых, и снедь, и справу.
Иван Никитич готовил возы, завертки, гужи, упряжь, перековывал коней – единый дух паленого конского копыта после преследовал его даже за едой, – но кони были осмотрены, перекованы все. Готовилась справа, увязывались в торока дорогие церковные сосуды и облачения из византийского аксамита шелков и рытого бархата. До самого последнего мига не ведал Федоров, что владыка, вызвавший его к себе в верхний покой, не прикажет, как мог бы, нет, а именно попросит с незнакомо-беззащитным выражением обычно строгого лица: «Поедешь со мной? – и домолвил: – Я не приказываю, прошу! Нынче…»
– Ведаю! – прервал его Иван Никитич, и тоже не домолвил: оба подумали враз о Витовте.
Отправились в путь раннею весной еще непротаявшими дорогами, и уже миновали Брянск, и приближались к Чернигову, когда совершилась вся эта пакость. По наказу Витовта, – и ведь даже сам не явился великий литовский князь! – их окружила вооруженная толпа, и не литвинов, своих же, русичей! Отвертывая рожи – все же стыдновато было заворачивать поезд самого владыки, – велели от имени Витовта ехать назад, и тут же, в драку, начали незастенчиво грабить владычный обоз.
– Стервь! – кричал Иван, получив увесистый удар по скуле, от которого, чуял, начал заплывать правый глаз. – Кого грабите! Русичи, мать вашу! Католикам служите! Немцам! На самого владыку руку вздынули! На самого! Попомните, мужики, не на этом, так на том свете мало вам не будет!
– На том свете и поглядим! – усмехаясь, отвечал бритоголовый хохол с казацким чубом и серьгой в ухе. – Приказано, дак! Я свою службу сполняю, ты – свою!
– А Русь?
– Што Русь, – несколько смутясь, отвечал тот, потроша жилистыми руками возы. – Мы своего батьку поставим, и вся недолга! Ваш-то заворовалси больно! Из Киева, вишь, и серебро и золото на Москву переволок! Кормим вас, владимирцев, мать вашу! – он бессовестным, белым, бешеным взглядом глянул на Ивана, и Федоров, обезоруженный, отступил, понял, что тут ни стыда, ни разумения нет и не было. Дорвались!
– Оружие отдай! – вдруг вскрикнул он, вскипев, и вырвал у зазевавшегося хохла свою саблю. Вырвал и тут же обнажил клинок. Те прянули врозь, а свои, ратные, малою кучкою кинулись к Ивану, сгрудясь у него за спиной. Витовтовых холуев было раз в двадцать больше, но Иван в этот миг одного хотел: дорваться, и смахнуть голову тому, бритоголовому. Смахнуть не за этот грабеж, не за останов владычного поезда, смахнуть за измену самому дорогому, что есть в жизни, за измену Святой Руси!
Фотий сам кинулся впереймы. Утишил, остановил. Бритый хотел было вновь отобрать оружие у Ивана, но, глянув тому в глаза, вдруг понял что-то и отступил. (Ты же еще и трус! – подумалось Ивану. – Ну, да изменники завсегда трусы!) Начался долгий спор. Те извлекли грамоту, подъехал какой-то боярин. («Прятался! – сообразил Иван, – ждал, как повернет дело, тоже шухло вонючее! Куда и люди подевались в здешней Руси?») В конце концов, ограбленного Фотия завернули назад, так и не пустив в Киев. Витовт, как стало ясно уже теперь, порешил разорвать митрополию надвое, поставив на Литву угодного себе иерарха.
Начались томительные пересылы, споры. Обиженные на Фотия синклитики и бояре слали отай доносы в Царьград. Клеветы теперь шли не только в Константинополь, но и самому великому князю Василию Дмитричу. Все, кого Фотий заставил вернуть церковное добро, все, кого за нестроение, лихоимство или безграмотность отстранил от службы, – все разом, как стая ворон, накинулись на преосвященного. Самому Фотию, спеша поссорить его с князем, слали доносы и жалобы на Василия Дмитрича, будто бы склонившегося к католической ереси. Витовт, получая грамоты и послания, где утверждалось в согласии с его волей, что от начала времен митрополиты сидели в Киеве, нынче же Фотий все оттоль перенес в Москву и дани емлет с литовских епархий, и то шлет все на Москву, и весь Киев, и всю землю пусту сотвори, тяжами пошлинами и данями великими и неудобь носимыми – победно усмехался. Нелепица громоздилась на нелепице, но Витовту только того и надобно было. Он спешно собрал православных епископов Литовской Руси: Исаака Черниговского, Феодосия Полоцкого, Дионисия Луцкого, Герасима Владимирского, Ивана Галичского, Севастьяна Смоленского, Харитона Холмского, Павла Червеньского, Евфимия Туровского и сам выступил перед ними:
– Слышаете ли, что творит Фотий митрополит? – квадратное лицо Витовта горело, багряный плащ, застегнутый драгою многоценною, византийской работы фибулой переливался золотом и вздрагивал при каждом взмахе рук. – Соборную церковь Киевскую, изначальный престол митрополитов всея Руси, славу и честь православия истощил и пограбил! Вся многоценная износит на Москву!
Епископы смирно сидели в высоких креслах и только изредка переглядывались: мол, из твоих бы уст
