То были действия запредельного, не менее благословенные оттого, что оставались сокрытыми, однако в результате он снова почувствовал, как тяжесть на душе становится легче. Короче говоря, он устоял на ногах, потому что Милли, к счастью, не представила ему версию Кейт как версию, которую он должен был бы принять. Он не вынес бы необходимости солгать, он готов был бы упасть перед девушкой на колени. А теперь он просто сидел перед нею, чуть нервно покачивая перекинутой через колено ногой. Милли сожалела, что им так пренебрегли, но ему не под чем более было подписаться, не о чем давать ложную клятву, кроме как о трех-четырех хилых бессмыслицах, самостоятельно заготовленных им заранее на случай кризиса. Ему удалось вскарабкаться чуть выше ссылки на деньги и одежду, или на письма, или на указания от начальства; однако он высказался по поводу прекрасной для него возможности – возникшей пред его взором подобно соблазнительнице, созданной Тицианом, – спокойно что-то написать. В какой-то момент он очень выразительно высказался по поводу затруднительности спокойно писать в Лондоне; а затем, совершенно неожиданно и опрометчиво, заговорил о своей давно лелеемой мечте – о книге. Его признание прозвучало словно взрыв. Взрыв этот озарил бледное лицо Милли.
– Вы станете писать вашу книгу здесь?
– Я надеюсь здесь ее начать.
– Вы ее еще не начали?
– Ну, только совсем чуть-чуть.
– А с тех пор, как вы приехали?
Милли так преисполнилась интересом, что стало ясно – при всем этом его, по-видимому, не так уж легко отпустят.
– Несколько дней назад мне даже показалось, что я взрыхлил почву.
Тут Деншер осознал, что вряд ли могло бы найтись что-то другое, способное затянуть его еще глубже, чем его признание.
– Боюсь, мы ужасно нарушили порядок ваших занятий, отнимая у вас время.
– Ну конечно. Но теперь я на некоторое время остаюсь здесь – как раз для того, чтобы этот нарушенный порядок восстановить.
– Тогда, знаете, вам совсем не нужно уделять мне внимание.
– Вы увидите, как мало внимания буду я уделять чему-то вообще, – ответил он с наигранной легкостью.
– Вам ведь для этого непременно понадобится, – Милли буквально бросилась ему на помощь, – самая лучшая часть каждого дня.
Деншер на миг задумался; потом попытался широко улыбнуться.
– О, я постараюсь удовольствоваться самой худшей частью каждого дня! А самую лучшую оставлю для вас.
Как ему хотелось, чтобы это слышала Кейт! Тем более что ему не помогало то, что в своем воображении такими штрихами он, вполне очевидно и даже жалобно, посылал ей просьбу об утешении за послушание. Ему предстояло теперь, ценой высочайшего интеллектуального напряжения, глубоко запрятать и демонстративное пренебрежение со стороны Кейт, и тяжкие правила, которыми она его обязала. То, что происходило с ним сейчас, то, что Милли проявила столь великий к нему интерес, стало, по меньшей мере, его Голгофой. Интерес ее был настолько велик, что она тут же спросила, достаточно ли благоприятны для работы его комнаты? – а он в тот же момент почувствовал, что, ответив из чистого приличия, надел на себя бесстыдно дерзкую маску. Ему особенно необходимо, чтобы они оказались благоприятны, если она снова выразит свое пожелание придти к нему на чай (крайность, избавления от которой, как он видел, ему ждать нечего).
– Мы – я и Сюзи, – как вы понимаете, целиком зависим от вас. Надеюсь, вы не забудете, что мы собираемся придти.
Крайность была уже в том, что ему пришлось выдержать такое напоминание, и это потребовало от него всего такта, на какой он был способен. Выдержать сам их визит – ну, на это, независимо от того, что бы по этому поводу ему ни пришлось сделать, – он никогда не согласится, как бы его к этому ни подталкивали; и так будет, даже вопреки тому, что это могло бы стать демонстрацией, которая заняла бы самое высокое место в перечне правильных поступков, составленном для него Кейт. Деншер мог вполне свободно – в глубине души – задаваться вопросом, не претерпел ли взгляд Кейт на этот конкретный «правильный поступок» некоторых изменений в результате позднейшего события; однако его вывод, что такое вряд ли могло случиться, не возымел влияния на его предпочтение использовать собственный такт. Ему приятно было думать о «такте» как о подходящей в нужный момент опоре в сомнительных случаях; это несколько скрашивало его затруднительное положение, поскольку такт был вполне применим в общении с людьми чувствительными и добрыми. Деншер, in fine, не был бесчеловечным, пока это качество способно было ему служить. Соответственно, оно должно было сослужить свою службу сейчас, чтобы помочь молодому человеку не подкреплять надежды Милли. Он не хотел обойтись с этими дамами грубо, однако еще меньше ему хотелось, чтобы их надежды в определенном отношении снова расцвели. Так что, бросаясь из стороны в сторону в поисках какого-то среднего пути, он, весьма неудачно, ступил ногой как раз туда, куда ступать не следовало.
– А не вредно ли вам будет, в нарушение принятого обычая не выходить из дому, покинуть дворец?
– Вредно…? – Секунд двадцать она взирала на него совершенно ничего не выражающим взглядом.
О, он вовсе не нуждался в таком взгляде, чтобы внутренне содрогнуться, – он содрогнулся, как только сделал эту глупую ошибку. Он совершил то, чего Милли так незабываемо, еще в Лондоне, просила его не делать: он здесь, наедине с нею, задел тот сверхчувствительный нерв, о котором она его предупреждала. До сего момента он никогда, со времени их встречи в Лондоне, его не касался, но сейчас, получив предостережение заново, осознал, что нерв этот способен вынести гораздо меньше, чем прежде. Так что в следующие пару минут он еще меньше понимал, что же ему делать дальше, чем когда-либо в жизни. Он не мог подчеркивать, что считает ее умирающей, но не мог и делать вид, что полагает, будто она может оставаться равнодушной к предосторожностям. Милли тем временем сама сузила ему выбор:
– Вы предполагаете, что мне так ужасно плохо?
Он весь внутренне сжался от боли, однако к тому времени, как краска добралась до корней его волос, он нашел желаемый ответ:
– Я поверю всему, что вы мне скажете.
– Тогда ладно. Я чувствую себя великолепно.
– А мне вовсе и не нужно слышать это от вас.
– Я хочу сказать – я способна жить.
– Я никогда в этом не сомневался.
– Я хочу сказать, – продолжала она, – мне так хочется жить…!
– И что же? – произнес он, поскольку Милли умолкла – с такой силой были сказаны эти слова.
– Ну, поэтому я знаю, что могу.
– Что бы вы ни делали? – Он весь сжался от серьезности этого вопроса.
– Что бы я ни делала. Если я хочу.
– Если вы хотите это делать?
– Если я хочу жить. Я могу, – повторила Милли.
Деншер сам навлек это на себя своей неловкостью, но теперь сострадание не давало ему сразу заговорить.
– Ах, вот в это я верю!
– Я буду, буду жить! – заявила девушка; но почему-то, при всей вескости ее слов, они обернулись для него всего лишь вспышкой света и звуком. Он ощутил вдруг, что улыбается сквозь туман.
– Вы просто должны!
Это вернуло ее к обсуждавшемуся факту.
– Ну хорошо, тогда почему же мы не можем нанести вам визит?
– А это поможет вам жить?
– Каждая малость помогает, – рассмеялась Милли. – А оставаться дома – это для меня самая малая малость. Только мне не хочется упускать такую возможность…!
– Ну?
Она ведь опять остановилась.
– Ну, в любой день, в какой вы нам эту возможность предоставите.
Поразительно, что́ к этому времени оказался способен сделать с Деншером их краткий обмен репликами. Его великолепный принцип неожиданно сдал позиции, уступив место чему-то небывало странному, чему-то такого рода, что стало понятно ему, лишь когда он ушел от Милли.
– Вы можете придти когда захотите, – вымолвил он.
То, что с ним произошло, – падение, чуть ли не с грохотом, всего, кроме ощущения ее собственной реальности, – вероятно, отразилось на его лице, в его поведении, и, видимо, так ясно, что Милли приняла это за что-то другое.
– Я понимаю, что вы чувствуете, – что я ужасно вам надоедаю по этому поводу и, чтобы из-за этого не огорчаться, вы хотите поскорее уйти. Так что это не важно.
– Это не важно? Ну вот! – Теперь вполне искренне огорчился он.
– Если это заставляет вас уходить, избегать нас. Мы не хотим, чтобы вы уходили.
Как прекрасно она говорила за миссис Стрингем! Как бы там ни было, он покачал головой:
– Я не уйду.
– Тогда я не пойду.
– Вы хотите сказать, что не придете ко мне?
– Нет, теперь уже – никогда. С этим покончено. Но все в порядке. То есть, я хочу сказать, – продолжала она, – что, помимо этого, я не стану делать ничего такого, что не должна или чего меня делать не заставляют.
– А кто же может вас заставить что-то делать? – воскликнул он в удивлении и, как всегда в разговоре с ней, едва сводя концы с концами, продолжил, чтобы несколько ее ободрить: – Вы же – самое неподдающееся из всех созданий на свете.
