копал обе могилы рядом; разорванные на части тела невозможно было куда-то переместить. Он был слишком занят своими лингвистическими исследованиями, чтобы помогать в саду, так что руки его не привыкли к лопате. По прошествии какого-то времени, София поняла, что ему нужны рукавицы, и отправилась за ними, радуясь, что может оказать хоть какую-то помощь. Потом она решила собрать груду камней, чтобы засыпать ими могилы. Окончив это дело, она села, глядя перед собой, а через час сходила за водой, чтобы принести ему флягу. И пока тянулся длинный ракхатский вечер, Эмилио то и дело прекращал копать и смотрел пустыми глазами, и в такие мгновения он молча принимал от нее воду. А потом снова брался за дело, и беспощадный звук лопаты снова наполнял мир. В сумерках София принесла из катера фонарь и оставалась с Эмилио, пока он не закончил копать.
Выбравшись из второй могилы, Эмилио какое-то время сидел, сгорбившись и уронив голову на руки. Затем он шевельнулся и заставил себя подняться на ноги. София к этому времени несколько пришла в себя. Вместе они уложили останки Д. У. Ярброу и Энн Эдвардс на вечный отдых, и Эмилио снова взялся за лопату.
Когда холмики на обеих могилах были покрыты камнями, короткая и вместе с тем бесконечная ночь закончилась, и они замерли, смотря на могилы, не ощущая сил на то, чтобы думать и говорить. Склонившись, София выключила фонарь, оранжевый огонек которого уже мерк в свете утренней зари. Выпрямившись, она увидела, что смотрит прямо в глаза Эмилио Сандосу, и пришла от этого в ужас.
«И сколько же лет мы знакомы? – подумала она. – Неужели уже десять лет?» И за все это время она ни разу не назвала его по имени… Она попыталась отыскать какие-то слова, найти какой-то способ намекнуть, что она осознает всю меру его утраты, со всей ее тяжестью.
– Эмилио, – проговорила она наконец, – я твоя сестра, и осиротели мы оба.
На ее взгляд, он слишком устал, чтобы плакать, потрясение еще владело им. Но тем не менее он посмотрел на нее и кивнул, принимая ее слова; позволил ей подойти и обнять его. Они обнялись: она – замужняя женщина, беременная ребенком его друга; и он – священник на веки вечные, угнетенный жестоким горем. И они обнимали друг друга в немой мучительной тоске.
Она подвела его к обрыву, чтобы очистить одежду, которую она отнесла к реке. Они отмыли с себя кровь, грязь и пот и наконец оделись, после чего она отвела Эмилио в свой дом, в том же недобром молчании, в котором они в первый день входили в эту странную и прекрасную деревню. Она приготовила для них какую-то еду; он сперва отказался, но она настояла.
– Закон еврейского гостеприимства требует, – сказала она. – Ты должен поесть. Жизнь продолжается.
Сделав первый глоток, Эмилио ощутил зверский голод и смел все, что она ставила перед ним.
Как и ее муж на следующий день, она прекрасно поняла, что в эту ночь никто не должен спать в одиночестве… не сегодня, не после всего этого, поэтому София уложила Эмилио в свою постель на место Джимми и чуть прибралась, прежде чем сама легла возле него. Именно тогда она впервые ощутила, как шевельнулся ребенок. На мгновение она замерла, удивленная и сосредоточенная. А потом взяла Эмилио за руку и приложила ее ладонь к своему животу. Ребенок на мгновение замер, а потом снова повернулся, зашевелился. Жизнь продолжается, хотела она сказать ему. Смерть скомпенсирована.
– Я не хотела быть жестокой, – сказала она Джимми на следующий день голосом, полным отчаяния, сжимая кулачки. – Я хотела, чтобы он снова ощутил себя живым.
Эмилио вдруг сел, отодвинулся от нее и наконец разлетелся на части. Она поняла, каким образом мог он понять этот ее жест, и сразу же попросила прощения и попыталась объяснить. Он понял, но переживание оставалось настолько ярким, а изоляция его от людей казалась настолько полной, что он не мог заговорить. Она опустилась возле него на колени, обняла покрепче, словно само по себе его тело могло бы рассыпаться на части. Но у Эмилио уже не оставалось сил, однако рыдания его еще долго не утихали. Наконец он снова лег спиной к ней, закрывая лицо руками.
– Боже, – услышала она его голос, повторявший снова и снова: – Боже, Боже.
София легла за его спиной и прижалась всем телом, пока не ощутила, что спазматическая дрожь утихла, a дыхание замедлилось и стало ровным. Так они и уснули – осиротевшие, изможденные, и скорбь наполняла их сердца.
Глава 30
Неаполь
Август 2060 года
ЭМИЛИО ПОЗНАКОМИЛ ОТЦА-ГЕНЕРАЛА и его коллег со значительно менее эмоциональной версией рассказа Софии, однако иезуиты располагали отчетом Марка Робишо о событиях той ночи и дней, последовавших за ней.
– ВаКашани были добры к нам, – сказал Сандос. – Когда они вернулись домой и узнали о произошедшем, то сразу же устроили так, чтобы никто не выходил в одиночку. Отчасти, полагаю, это было вызвано желанием утешить нас, но, с другой стороны, они явно опасались того, что охотник ВаХаптаа, убивший Энн и Д. У., оставался в их краях, разыскивая новую добычу. Они опасались, естественно, за своих детей, но также и за нас, потому что мы, очевидно, не умели позаботиться о себе. Кроме того, мы навлекали беду на всех остальных.
Головные боли сделались жестокими, они приходили теперь чередой с интервалом в несколько часов, сокрушая и мысль, и молитву, изгоняя из памяти даже горе. Руна полагали, что эмоциональное расстройство вызывает болезнь, и тем не менее считали, что не сумеют помочь ему. Аскама ложилась рядом с ним в темноте, ожидая его пробуждения, и он просыпался, обнаруживая на себе ее взгляд, надеющийся заметить знаки выздоровления. Она теперь стала старше, повзрослела.
– Миило, – сказала она по-английски однажды утром, – неужели ты не можешь снова сделаться счастливым? Я боюсь, что тебе придется умереть.
И этот миг стал поворотной точкой, понятной для него жизненной линией, за которую он поблагодарил Бога. Он не хотел пугать ее.
– Отец Робишо сообщал, что в это время родилось много детей, – проговорил Джон. – Он полагал, что, судя по отчетам, эти рождения принесли с собой некое ощущение обновления. В самом деле, Робишо ощущал это, удивляясь, что забыл, какой радостью может быть новорожденный и какое удовольствие приносит влажная головка младенца на твоем плече. В последнем составленном Робишо отчете, отправленном примерно спустя две недели после смерти Энн Эдвардс и Д. У. Ярброу, Марк написал, что Джорджа Эдвардса весьма ободряли младенцы, которых клали ему на руки, и он ощущал таким образом напор новой жизни. Куинны тоже ожидали рождения ребенка.
Однако при этих словах Джона лицо Эмилио обрело нейтральное выражение, которое теперь сообщало всем, что он испытывает большое напряжение.
– Да. Тогда родилось много детей. – Сидя неподвижно, он не сводил глаз от Иоганна Фелькера. – Из-за садов.
Понимая, что к нему обращаются непосредственно, но не понимая, по какой причине, Фелькер покачал головой.
– Простите. Я отвлекся.
– Ошибка. Чего вы и ждали. Фатальная ошибка.
Покраснев, Фелькер взглянул на Отца-генерала, сохранявшего бесстрастный вид, a потом снова посмотрел на Сандоса:
– Полагаю, что я заслужил это.
Сандос ждал.
– Я заслужил это, – повторил Фелькер, не уточняя.
– У нас на самом деле была вся информация, – произнес Эмилио. – Все было у нас. Только мы ничего не поняли. И я думаю, что мы ничего не поняли бы, даже если бы нам сказали в лоб.
Часы тикали, и они слушали, глядя на него и не зная, продолжит ли он свой рассказ или уйдет. Затем Сандос возвратился в кабинет из того места, где только что был, и снова заговорил.
* * *
СПЕРВА ОНИ УСЛЫШАЛИ ПЕСНЮ. Военную, строго ритмичную. Обрывки ее приносил издали ветер. ВаКашани зашевелились, собрались вместе и вышли на равнину над ущельем – наблюдать за приближением патруля. Почему они не остались в своих пещерах? Почему не бежали? Они могли бы спрятать младенцев, спрашивал он себя потом. Но в таком
