веток плюща, растущего на сильных растениях, символизируя и навязывая зависимость. Джон теперь понял, почему умер Марк.
– Что, если у Робишо развивалась цинга? – спросил он у Сандоса. – Может быть, вы ели что-то такое, чего не ел Марк?
– Не цинга убила Марка Робишо, а голодовка и анемия. A также – вполне возможно – отчаяние.
* * *
ПОЗЖЕ ОН ПОНЯЛ, что впал в клинический шок примерно на половине процесса уничтожения собственной левой руки. Несколько следующих дней он приходил в себя лишь время от времени, в холодном поту, страдая от такой жажды, какую ему еще не приходилось переносить. Он не мог даже толком вздохнуть, а когда засыпал, ему снилось, что он задыхается или тонет. Иногда во сне он тянулся к чему-то, пытаясь уцепиться и вытащить себя на воздух, и ладони его дергались сами собой, как ноги собаки, которой снится, что она бежит, и он просыпался с воплем, пронзенный тонкой иголочкой фосфоресцирующей боли, пробежавшей по длинным нервам руки.
Какое-то время неподвижность, вызванная потерей крови, не позволяла ему пошевелиться и посмотреть на содеянное. Собственные ладони казались ему задубевшими, опухшими, пульсирующими, однако он не имел сил для того, чтобы поднять голову и посмотреть на них. Время от времени к нему являлся некто, чтобы поупражнять пальцы и выпрямить их. Он не имел представления о том, зачем это делают.
Он знал только то, что процедура была крайне мучительной, и со слезами молил прекратить ее. Впрочем, мольбы его звучали на испанском, и потому были непоняты, однако это ничего не значило, даже в том случае, если бы он говорил на чистом и совершенном высоком к’сане. Они полагали это необходимым для того, чтобы предотвратить образование контрактур, вызванных нарушением линии между его пальцами и запястьем. Поэтому они позволяли ему кричать.
Тело его понемногу возмещало утраченную кровь, и способность двигаться постепенно вернулась к нему, однако никакого облегчения это не принесло. На ранах образовывались струпья, и зуд, сопровождавший этот процесс, доводил его до безумия. Его связывали для того, чтобы рыдающий от бессилия, он не срывал повязки зубами. Возможно, что именно сопротивление перевязкам не позволило образоваться в его ногах тромбам, которые, оторвавшись, могли бы убить его посредством инсульта или инфаркта.
И, да простит его Бог за то, что он ел такое мясо на всем долгом пути из Кашана, но это позволило ему достаточно сытым пройти обряд хаста’акала. Хорошо или плохо, но неразборчивость, возможно, спасла его жизнь.
Первый вопрос на руанже, сошедший с его уст, был о состоянии Марка.
– Этот не силен, – услышал Эмилио, однако сам вопрос стоил ему таких усилий, что, толком не расслышав ответ, он немедленно заснул и не видел снов.
В следующий раз он проснулся уже со светлой головой, в одиночестве, несвязанным, в залитой лучами солнца комнате. С великим усилием он заставил себя сесть и впервые посмотрел на собственные руки. Сил на реакцию уже не оставалось, слабость мешала ему даже удивиться тому, зачем это было сделано. Сгорбленный, бледный, он все еще сидел и взирал в пустоту, когда вошел один из слуг-руна.
– Чье-то сердце будет болеть, если он не увидит Марка, – проговорил он со всей доступной ему твердостью.
Двоих иноземцев поместили в разных комнатах, словно двоих близнецов, чтобы они не будили друг друга плачем. Руна знали, что состояние организма, о котором свидетельствовали крики иноземца меньшего ростом, говорят о том, что он, скорее всего, выживет. В отношении спокойного они особых надежд не питали, но поместили его отдельно, чтобы второй не подтачивал его силы своими криками.
– Тот спит, – сказала Сандосу Авижан. – Кто-то отнесет тебя к нему, когда он проснется.
Через два дня он снова сидел, ожидая ее, решившись дойти до Марка, чего бы это ни стоило.
– Сердце кого-то остановится, если он не увидит Марка, – решительно проговорил он и, встав, сделал шаг к двери на тонких, считай что лишенных костей ногах. Рунаo вовремя подхватила его, не дала упасть и, что-то бормоча, перенесла через весь двор в комнату, в которой спал Марк.
Здесь пахло кровью, лицо Марка казалось белей полотна. Эмилио сел на край его спального гнезда, сложил на коленях собственные погубленные руки и позвал Робишо по имени. Глаза Марка открылись, и в них блеснул слабый огонек узнавания.
Он не имел и понятия о том, что Марк сказал ему в эти последние часы. На латыни он спросил у Марка, не хочет ли он исповедаться. Снова послышался французский шепот.
Когда шепот затих, Эмилио произнес формулу отпущения. После этого Марк заснул, и он сам тоже, сидя на полу возле постели, положив голову возле правой руки Марка, из которой все еще сочилась кровь. Уже ночью что-то коснулось его волос, и кто-то произнес: «Deus vult». Возможно, это был сон.
Утром он, окоченевший и несчастный, проснулся, когда солнце засветило в его глаза. Заставив себя подняться, он вышел из комнаты. Он попытался найти рунаo, чтобы вызвать к Марку лекаря или приложить давление к кровоточащим ранам между его пальцами.
Авижан только недоуменно посмотрела на него. Потом он все пытался сообразить, сумел ли он вспомнить, что говорить надо на руанже. Возможно, он опять все сказал на испанском. Он так и не сумел вспомнить это.
Марк Робишо скончался через два часа после этого, не приходя в сознание.
* * *
– ОТЕЦ РОБИШО НАХОДИЛСЯ в плохом состоянии во время этой процедуры и не пережил ее, – проговорил Джон.
Эмилио посмотрел по сторонам и понял, что все смотрят на его руки, и убрал их на колени.
– Вам тогда было очень тяжело, – посочувствовал Отец-генерал.
– Да.
– И тогда вы остались в одиночестве.
– O нет, – негромко промолвил Эмилио. – О нет. Я верил в то, что Бог не оставил меня.
Он с великой искренностью проговорил эти слова, и поэтому невозможно было сказать, серьезно он произнес их или с насмешкой. Сев, он посмотрел в глаза Винченцо Джулиани.
– И вы верите в это? В то, что Бог был со мной?
Он поглядел на каждого из них: на Джона Кандотти, на Фелипе Рейеса, на Иоганна Фелькера, на Эдварда Бера; наконец взгляд его остановился на Джулиани, который просто не смог заговорить.
Сандос поднялся, подошел к двери, открыл ее. А затем остановился, словно вдруг пораженный мыслью.
– Не комедия. Не трагедия. – И рассмеялся, голосом свирепым, лишенным и капли юмора. – А что, если фарс? – предположил он. И вышел.
Глава 31
Неаполь
Август 2060 года
– ДУМАЮ, ЧТО СУПААРИ РАЗОЧАРОВАЛСЯ во мне, – сказал им Сандос на следующий день. – Энн была чудесной сотрудницей, и они откровенно симпатизировали другу. Со мной так забавно не было.
– Вас мучили горе, ужас, и вы находились в полумертвом состоянии, – ровным тоном проговорил Фелькер. И Джон кивнул, наконец согласившись с какими-то сказанными Иоганном Фелькером словами.
– Да! Не слишком приятный собеседник за трапезой. – Эмилио с утра был бодр и резок. Джулиани открыто не одобрял его странное легкомыслие, Сандос игнорировал его. – Я не уверен в том, что Супаари действительно продумал идею официально принять меня в число зависимых от него. Это мог быть сиюминутный жест межпланетной доброй воли. Или, возможно, он решил наконец сдать меня своему правительству. – Сандос пожал плечами. – В любом случае его в первую очередь интересовали торговые аспекты ситуации, a я не слишком годился в экономические советники. Он спрашивал меня о том, могут ли находиться на Ракхате другие посланцы Земли. Я сообщил, что мы отправили по радио на родную планету известие о нашем положении, и вполне возможно, что прилетит новая экспедиция. Мы не имели возможности сказать, когда это может произойти. Заметив, что английский является у нас языком всеобщего общения, он решил овладеть им. И уже начинал осваивать какие-то азы от Энн.
– Итак. Вы сумели поработать лингвистом, – непринужденным тоном сказал Джулиани. – Какое-то время хотя бы.
– Да. Супаари, наверное, старался извлечь максимальную пользу из ситуации. У нас было много разговоров на эту тему, тем более что
