— До сих пор мы с Буранбаем не ссорились, стало быть, и служить вместе будем разумно.
9
Долго сидела Сафия взаперти, в добровольном заточении, горюя о погибшем муже. Допускала к себе лишь свекровь, и то редко. С Сажидой ей становилось легче — единое горе, неизбывное, непреходящее. Иногда они молчали часами, но и молчание вместе оказывалось целебным, словно они беззвучно утешали друг друга: такова воля Аллаха.
Сажида понимала, что молоденькая вдова не останется всю жизнь в доме свекра и свекрови. Найдет ли Сафия себе второго мужа или станет вековать вдовушкой, уедет ли на родину в Самарканд или переберется к отчиму в Оренбург, это уже дело второстепенное, но ясно, что в ауле ее жизнь завершается. И Мустафу у деда-бабки не оставит, а вскоре определит в школу, чтобы стал образованным, как его отец, и, вероятно, офицером, чтобы продолжить судьбу батыра Кахыма Ильмурзина.
Старуха страшилась представить, каково будет им, Ильмурзе и ей, вдвоем в большом, гулком от безлюдья доме.
Терзаясь этими размышлениями, Сажида-енгэй умоляла Сафию:
— Киленкэй, полно мучить и себя, и нас всех, иди на улицу, пойдем на реку, в лес, все же ветерок развеет хоть как-то твою тоску.
— Никуда не пойду, и дневной свет мне темнее ночи, твой сын унес мою молодость вместе с собой в могилу.
— О сыне подумай!
— Сын сам себе проторит дорогу в жизнь — умный, в отца.
«Если сын в отца выдался, а дочь — в мать, то обязательно не изведают счастья — такова народная примета, — думала Сажида. — Поэтому, наверное, и Мустафа так рано осиротел!»
А Сафия вспоминала веселую, шумную свадьбу. И с чего она, наивная, так беспечно радовалась замужеству? Считанные дни совместной жизни с Кахымом, зато годы разлуки, а теперь вот начались десятилетия вдовьего угасания светильника ее жизни.
«Да и было ли семейное счастье? Сон, скоротечный далекий сон…»
Вдруг она дико вскрикнула и метнулась, прильнула дрожа к груди свекрови:
— Ай-ай-ай!.. Спаси!
— Да что с тобою, милая?
— Могилу вижу. Могилу Кахыма. Комья глины. О-о-о!..
— Чудится это тебе, килен, от одиночества, от затворничества!.. — Сажида несколько раз подряд набожно произнесла «бисмилла», отплюнулась от нечистой силы. — На людях всегда легче, милая. Эдак и рехнуться недолго. Аллах, сохрани и помилуй! Нельзя так себя губить. Нет ничего мучительнее сердечных страданий. Выйдем на улицу, и отлетят черные кошмары.
— Никуда не пойду! — наотрез отказалась Сафия, легла на перину, уткнулась лицом в подушку. И не откликнулась на увещеванья свекрови.
Когда Сажида ушла, Сафия перевернулась на спину, подняла глаза к потолку и как бы прочитала, а может, припомнила и пробормотала песню «Ашказар»:
Любимый ушел на охоту За соболями, на Ашказар. Ушел на охоту и не вернулся, Осталась я навеки одна. Вскочив в седло, поводья взял, А ружье ему в руки я сама подала. И взглянул любимый на меня с тоской, Словно навеки прощаясь… Она снова как будто воочию увидела осыпающийся холмик земли и камень на могиле. Ум ее помрачился. Раньше Сафия не понимала таинства смерти, а теперь поняла: любому человеку суждено в свой срок исчезнуть с лица земли. Перед этим великим исходом все смертные равны: и цари, и полководцы, и пророки, и женщины-вдовы, значит, и Сафия. Но если это непреложно, то лучше поскорее уйти к Кахыму и познать вечное блаженство. Ей послышался голос Кахыма, он ждет ее, зовет к себе. И не надо откладывать эту встречу. Сафия закрыла глаза и вытянулась в сладостном томлении.
Аллах успокоит ее — так сказано в Коране. Но кто же читает над ее изголовьем Коран? Не Кахым же! Мулла!.. Да, Сафия взглянула: мулла Асфандияр в чалме сидел на нарах и монотонно бубнил суру Корана об успокоении усопших в райских кущах. Но это же грешно — входить в комнату молодой вдовы. Или святому хэзрэту и на посещение Сафии нет запрета? А-а-а, Сафия умерла, и мулла читает поминальную молитву. Избавилась, бедняжка, от душевных мучений.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Асфандияр захлопнул книгу и вышел, отплевываясь по сторонам — злых бесов отгоняя от Сафии, и тотчас Сажида ввела в горницу старушку в темных одеждах.
— Инэй, ты с того света? Тебя отец моего первенца Мустафы прислал за мной?
Старушка и Сажида многозначительно переглянулись, и свекровь, зажав себе ладонью рот, чтобы не вскрикнуть, выбежала, а старушка глубоко вздохнула и сказала ласково, без упрека:
— Милая, разве ты не узнала повивальную бабку твоего сына Мустафы? Я Самсикамар, Самсикамар-абей.
Сафия села на перине, свела круто брови и долго размышляла, затем резко качнула головою:
— Нет, не помню. Не знаю.
Сажи да вошла в комнату и зашептала:
— Ты сама велела пригласить Самсикамар-инэй.
— Не помню. И теперь мне все равно. Голова болит, — сказала Сафия и прилегла.
— Ты же знаешь, как ее лечить, поднять на ноги, — сказала Сажида. — Не первая, не последняя. На тебе, инэй, благодать божья. Скольких женщин ты исцелила!
Знахарка молча взяла медный кумган, ушла, дабы совершить омовение, а вернувшись, засучила рукава и зашептала заклинания, плевала в углы, на стены и под нары, отгоняя нечистую силу, приподняла пальцами веки Сафии, проницательно заглянула в ее опустошенные глаза.
— Все в руках Аллаха, а я всего лишь его благовестница. Ваша килен поправится.
— Внук отца лишился, инэй, пусть же Всевышний сохранит Мустафе любящую мать! — страстно упрашивала Сажида.
— А я о чем толкую!.. — Старуха обиделась. — Тело твоего Кахыма в чужой земле, а душа его вселилась в твою килен.
Сажида аж позеленела от ужаса, попятилась, отмахиваясь:
— Тэубэ, тэубэ, тэубэ!.. Кахым был всегда добрым человеком и набожным мусульманином.
— Так ведь и я об этом толкую! — Старуха обрызгала Сафию святой водицей из фляги, окропила ей лицо, смочила, расстегнув платье, грудь. — Душа башкирского батыра чиста, как облако на закатном небе. Твой сын Кахым-турэ в сонме праведников у Аллаха в раю, а отделившаяся от души частица, самая горестная, скорбная, сейчас и донимает твою невестку. Это от его любви к ней, а не со зла.
— Слава Аллаху! — возвела очи к потолку Сажида, слегка успокоившись.
— Твоя невестка ездила встречать под Оренбургом наших джигитов! — сказала знахарка.
— Да, вместе со мной.
— В каком платье она была в тот день?
Свекровь быстро полезла в сундук, обитый железными полосами, вытащила цветное из самаркандского шелка платье.
Старуха с отвращением вырвала платье из рук Сажиды, обтерла им вспотевшее лицо Сафии, ее грудь, подмышки, ноги, швырнула на пол, растоптала, бормоча заклинания, ногами, как ядовитую змею, а потом завернула в шаль Сафии.
— Вся горесть, тоска, все страдания твоей невестки впитались в это платье. Айда, айда, пошли! Здесь нам делать нечего! — властно скомандовала бабушка и быстро ушла из дома.
Сажида следила за нею от калитки.
Знахарка Самсикамар шла по улице, почти бежала, размахивая узелком, а на окраине, где была свалка мусора, бросила его в яму и засыпала землей, навозом, примяла сапожком, отплевываясь, бормоча ворожбу вперемешку с молитвами.
— О-о-о!.. Здесь твое место, зло! Отсюда не вырвешься! За мной не гонись!
Сажида так и застыла у ворот, продолжая наблюдать, как старушка совсем не со стариковской резвостью носилась по переулкам аула, чтобы запутать следы, а остановившись, отплевывалась, читала молитвы и проклятия злу.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Вернулась Самсикамар-абей в дом Ильмурзы уже в сумерках и спрашивает:
— Очнулась?
— Бредит! — ответила ей Сажида.
— Слава Аллаху, — очищает душу от последних злых бредней и небылиц, от дьявольских заблуждений!
