этой трущобе мальчик? Надо посмотреть». Аллея, по краям которой росли столетние дубы, огибала недавно подстриженную лужайку и была огорожена изящным белым заборчиком. Затем она переходила в ухабистую грязную дорогу, заросшую по краям ежевикой, густыми деревьями, и, наконец, приводила ко двору заброшенного замка. Мох и дикий виноград взбирались на его продырявленный узкими окнами высокий фасад, сложенный из рыжего, словно пропитанного кровью, песчаника, и, разрастаясь ярусами, доходили до самой крыши. Лестница, между разобщенных ступенек которой пробивались большие пучки травы, вела к единственной двери, широкой, но достаточно низкой, увенчанной готической розеткой и обрамленной полуколоннами. Дверь была приоткрыта: «Мальчишка осматривал свои владения! Но что он искал?» Господин де Катрелис вошел, услышал шаги над головой, поднялся по лестнице на второй этаж. Именно по этим ступенькам в свое время он ввел Жанну в ее комнату. Тут она жила, ждала, принимала подруг, производила на свет детей, молилась, страдала, надеялась. Тридцать лет! Комнаты были громадными, но в них было темно, как в склепе. Влага на стенах очень быстро обесцветила обои. Стекающие сверху капли пузырями раздули каштанового цвета бумагу, приклеенную к потолку, прорвали ее, образуя воронки, и вскоре соединились в маленькие водопады. Нужно было бы подставить под них котелки, кастрюли с кухни, расположенной на первом этаже рядом с конюшней.
— Кто этот господин? — спросил подросток, указывая на один из портретов.
Это был его дядя, обвиняемый в двойном убийстве, неизвестно, напрасно или с полным основанием. Мучитель Эспри де Катрелиса и его сестры Эстер. Портрет отправили в эту комнату в надежде, что мыши, сколопендры и черви закончат дело, начатое сыростью. На лбу, глазах, на позолоте мундира и орденских лентах выступили беловатые пятна. Во многих местах полотно было продырявлено: в том месте, где были изображены волосы и в области сердца. Обезображенный тлением, этот портрет стал вполне оправдывать свою зловещую репутацию.
— Кто это? — настаивал Жан.
— Один дальний родственник.
— Почему его оставили здесь?
— Потому что мы его почти не знаем. И потом, живопись на портрете ужасна. Он остался здесь, когда мы переезжали.
— Вы здесь родились?
— Да. Те времена были куда суровее нынешних. Не было никаких удобств.
— Мой папа, мои дяди тоже здесь родились?
— Все, даже твоя тетка.
Он не проявлял никакого страха. Спрашивая, подкреплял вопрос взглядом. Взглядом, который иногда, несмотря на молодость, пронизывал собеседника, как острая игла.
— А правда, дедушка, что у вас для игры было чучело волка?
— Кто тебе рассказал эту чепуху?
— Мама.
— Да, малыш, это правда. Этого волка убили около пруда. Чучело поставили на колесики. Это была в некотором роде моя первая лошадь. Однажды во время каникул я сел верхом на своего знаменитого волка. В это время баран вел своих овец на водопой. Он увидел меня, стремительно атаковал и сбросил в ров с водой. Это чудо, что я тогда не утонул.
— Вы не умели плавать?
— Кто бы мог меня научить? Я вцепился в какую-то ветку и выбрался из тины, не отпуская хвост волка, моей единственной игрушки! Короче говоря, я считался несносным ребенком. Однажды я взобрался на башню, толкая перед собой крикливого индюка. Я открыл окно и сбросил бедную птицу вниз, чтобы заставить ее полететь. Мне казалось ненормальным, что у нее есть крылья, которые остаются без дела. Индюк так дрожал от страха, что перемазал меня всего пометом! Мое возвращение было не столь победно. Много раз меня секли крапивой. Представь себе, я не мог пройти мимо лошади, чтобы не вскарабкаться на нее. Вместо стека у меня был ивовый прутик. Я садился на лошадь без седла. И летел кубарем вниз! Видишь, у меня нос кривой, это заслуга одной племенной кобылы. Она хватила меня как следует о дерево. Но я был неисправим.
Подросток смеялся, его глаза сверкали. Странно, но господин де Катрелис, блуждая среди своих воспоминаний, чувствовал себя с ним очень уверенно. «Этот не предаст!» — констатировал мысленно он для себя на будущее. А мальчик был задумчив, старик приоткрыл ему давно и страстно желанный мир, быть может, и прообраз того, чем он должен был стать.
— На другой день я запряг барана в упряжку с волком на колесиках, он обернулся, увидел острую морду и буквально взлетел на воздух. Результат — висящая на перевязи рука и шишка величиной с гору…
Он сам себя не узнавал. Никогда еще раньше он не распространялся подобным образом о своем детстве.
— Твой отец, — спросил он без обиняков, — рассказывал тебе обо мне?
— Очень мало. Он редко бывает дома. Охота на выдр захватывает его почти целиком.
Господин де Катрелис заметил легкое волнение в его голосе и прикусил губу.
— Но он хотя бы учит тебя ездить верхом?
— Нет, но учит сосед. А вообще моим образованием занимается мать, но она говорит, что я уже слишком умный для нее как для учительницы, и в будущем году я поступаю в коллеж.
— В какой именно?
— В Пуатье. Она рассказывает мне также о нашей родословной! Я помогаю ей рисовать герб нашей семьи. Он восходит к 1412 году.
— Нет, он значительно древнее. Но первая дворянская грамота отмечена действительно этим числом. И все это… тебя интересует?
— Очень. Я постараюсь быть достойным своих предков и поступать так же хорошо.
— Может быть, ты станешь даже лучше их.
— Мама написала историю семьи. Там есть одна фраза, которая мне непонятна: «Дурное прошлое всего лишь сон, а честь остается».
— Это значит: что бы ты ни делал, никогда не должен поступаться своей честью. Это главная семейная ценность, и ее надо беречь. Малыш, ты думаешь о таких вещах! Это хорошо. Но сколько же тебе лет?
— Двенадцать с половиной.
— Не стоит обижаться на меня за то, что я не знал твоего возраста. У меня столько внуков и… я так часто бываю в отъезде.
* * *
Взявшись за руки, они ходили туда и обратно по двору, глядя друг другу в глаза и рассказывая свои тайны. Словно солнце поднималось в душе господина де Катрелиса. Тот серьезный ребенок, который спал в нем, воплотился в этом живом, проницательном, любопытном ко всему, гордом своим древним именем и сознанием своей чести обладателе секретов, которые объясняют всю подноготную их семьи и оправдывают ее. Серьезный, но вылечившийся от тяжелой раны мальчик. Нет, скорее, еще не успевший получить раны от жизни, не знающий, что такое пустые обещания людей. Теперь он думал, что совсем неважно и даже предпочтительно, что «Выдра» пропадал в столь долгих отлучках.
— О! Кажется, нам помешают!
«Эпаминонд» жестикулировал
