"Как хорошо, что не каждый день выпадают такие головоломки!" - подумал и засмеялся этой мысли. Она тоже засмеялась в ответ, в сумерках сверкнули белые зубы... Она была бойцом, и в глазах ее появился боевой огонь: решила, что мой смех - знак пренебрежения, и это избавило от неловкости, навязанной признаниями моими. Теперь она фехтовала лучше... Но всё равно - в наших выпадах и защитах мы ощущали друг друга, как танцоры, кому часто доводится танцевать вместе; или любовники, говорящие между собой одним лишь касанием пальцев. Я подумал, что она тоже это чувствует, как и я... Хотя - ведь ее с детства отдали Богине так что она даже не видела мужчин - откуда ей знать?.. Если она и чувствует что-то странное в себе, - какое-то безумство, которому не знает имени, - принимает это за зов судьбы... Вот сейчас убьет меня в своей невинности, а потом будет тосковать, не зная отчего...
В основном я отбивал ее удары либо принимал их на щит, но иногда нападал и сам, чтобы она не догадалась, пока не подвернется мой шанс. А она уже почувствовала, что я затеял какую-то хитрость, это я знал точно. Хотел было выбить у нее меч, но это было ей знакомо, и такой дешевый трюк тут не проходил. "Так что же, - думаю. - Неужто я ждал, что она мне достанется даром? Надо рисковать!" Я быстро отскочил и бросил щит; в темноте мне удалось сделать вид, что на нем лопнул ремень и он упал. О таких фокусах она не имела понятия - и поверила. Когда теряешь щит, то, естественно, без оглядки бросаешься вперед. Я рубанул мимо и уже не мог защищаться мечом от ее удара, - вот оно - началось!.. Она замахнулась рубить, - меч над головой, - в этот миг я бросил свой в сторону и, схватив ее за руку, потянул с разворотом через свое плечо. Она так была ошеломлена, что я успел забрать у нее меч, пока она взлетала вверх. Было слишком поздно тормозить бросок, и она пошла дальше, как летучая кобылица, и упала чисто, но жестко, так что вышибло дух... Я бросился рядом с ней на траву.
Ее рука была еще в щите. Я лег на него, а другую руку прижал к земле. Она лежала лицом к небу, неподвижная, полуоглушенная... Я тоже не шевелился - голова кружилась от напряжения и от ее внезапной близости. Ее светлые волосы, пахнущие горами, щекотали мне губы, а под рукой, под вышитой кожей, ощущалась нежная грудь... Но боец во мне, не успевший расслабиться, вспомнил, что она быстра, как рысь, и еще не сдалась. Я поднес губы к ее уху и позвал: "Ипполита..."
Она повернула голову и глянула на меня дикими глазами, такие бывают у оленя в сетях. Отпустить ее сразу я не решился - и начал говорить. Что говорил - не помню, да это и не важно: всё равно я говорил по-гречески и она не понимала. Нужно было только, чтобы она знала, когда придет в себя, что я не враг ей. Но вот она начала оглядываться вокруг, и тогда я сказал на языке, который она понимала:
- Бой закончен, Ипполита, а ты жива. Сдержишь ты свое слово?
Стало уже гораздо темнее, но я видел, как она вглядывается в небо, словно прося совета. Не было совета: с горного хребта спустились тучи, и тонкий серп молодой луны спрятался за них.
Мои воины тихо переговаривались... Временами от амазонок доносился быстрый шепот... Было тихо. Вдруг она рванулась вверх; но не яростно, а так, будто хочет очнуться от непонятного, страшного сна... Я прижал ее к земле:
- Ну так как же?
Она выдохнула шепотом:
- Да будет так.
Я отпустил ее, встал и помог ей подняться, сняв щит с ее руки... Едва встав на ноги, она качнулась, - закружилась голова, - я поднял ее на руки, и голова ее поникла мне на плечо. Она лежала тихо, а я уносил ее с поля - и знал, что руки мои рождены ее носить; что я ее судьба, я ее дом.
2
Они дали мне коня для нее, я вел его в поводу. Позади, на Девичьем Утесе, звучал плач, - с флейтами, с приглушенными барабанами, - это была похоронная песнь по павшему, по погибшему царю... Я заглянул ей в лицо, но она смотрела прямо в ночь перед собой, неподвижными глазами.
Мы подошли к деревушке, которую миновали днем, и нашли ее опустевшей: все жители бежали при звуках боя в какую-то крепость в горах. Чтобы не ломать себе шеи на горной тропе в темноте, мы остались там до рассвета. Я приказал своим людям брать не больше, чем необходимо для ужина; мы ведь не истмийские бандиты, чтобы грабить бедняков, а там даже в доме старейшины была лишь одна комната и одна кровать. Я устроил ее в этом доме, зажег лампу... Она выглядела смертельно уставшей, и под глазами черные круги ничего удивительного... после заплыва, и охоты, и боя...
Принес ей ужин, что сумел найти: немного скверного вина и сыру, ячменный хлеб с медом... Она поглядела на еду, как необъезженный жеребенок в загоне: глядит на кусок соли - и боится веревки в другой руке. Но я стоял рядом спокойно, тоже как в загоне, и она вскоре взяла всё, кивнув мне в знак благодарности. С тех пор как мы покинули святилище, она молчала.
Есть много она не могла, но вина выпила. Тем временем я пошарил в пристройке для слуг, нашел там соломенную постель и затащил ее в дом. Мне не хотелось, чтобы мои люди это видели: они решили бы, что я околдован, или стали бы смеяться надо мной... Бросив солому на пол возле двери, я оглянулся и увидел, что она внимательно следит за мной. И почувствовал, о чем она думает, как чувствовал во время боя: жизнь на привязи не для нее, бесчестья она не переживет - найдет какой-нибудь выход... И, однако, видно было, что она старается судить обо мне справедливо, не поддаваясь страху перед мужчиной; в этой светловолосой девочке на самом деле жил царь.
"Какова она? - думал я. - Где была ребенком? Ведь не родилась же она в этих горах, словно лиса или птица... Эти дикарские обряды, эта суровость как глубоко всё это въелось ей в душу? Львица благородна, но надо быть сумасшедшим, чтобы лезть в ее логово... Она дала мне обет перед боем, но ее обычаи - связывают они ее? Она вообще-то поняла, что обещала, - на чужом-то языке?.. Она горда - предложила факелы, чтоб осветить площадку; она верна стояла обнаженной перед воинами, чтоб спасти подругу... Но львица - гордая, верная львица, готовая погибнуть за своих детей, - это же смерть для человека! Зачем боги ее послали мне - наполнить жизнь мою или оборвать? Не одно, так другое, уж это точно... Ну что ж, надо идти судьбе навстречу; поживем - увидим..."
Она сидела на краю кровати, рядом стояла чаша и хлебный поднос. Когда я забирал посуду - смотрела на меня неотрывно, и в неподвижности ее я чувствовал, что вся она напряжена, как загнанная кошка... Я заговорил мягко, медленно, давая ей время понять меня: "Мне надо ненадолго выйти. Проследить за порядком в лагере, выставить часовых. Никто сюда не войдет, но нехорошо быть безоружным среди чужих. Возьми". Отцепил свой меч и вложил ей в руки.
Она изумленно посмотрела сначала на меч, потом на меня - взяла. Я не шелохнулся, хоть вспомнилось Таинство, девушка с кинжалами, что бросилась на меня... В свете лампы - глядящая на меч невероятно большими глазами - она была прекрасна, как бывают прекрасны смертельные создания: рыси, или волки, или горные духи, что заманивают людей в пропасть... Я стоял перед ней с пустыми руками. Она вытащила меч из ножен до половины, потрогала пальцами лезвие, погладила чеканку, щупая работу...
- Это был меч моего отца, и деда тоже, - сказал я. - Но мой критский оружейник сделает для тебя такой же.
Волосы у нее снова были заплетены в тугую косу, - они распускают их только для танца, - но надо лбом оставались свободными, как у ребенка. Когда она склонилась над мечом, коса ее упала вперед; она потянула ее - впервые я увидел этот ее жест - и впилась в меня горящими глазами: боялась какого-то подвоха.
- Что ты удивляешься? - сказал я. - Я делаю только то, что обещал тебе. А почему - я уже говорил...
И оставил ее с мечом на коленях. Склонив голову набок, она рассматривала насечку и тянула себя за волосы.
Когда я расставил охрану, ко мне подошел слуга и спросил, пойдет ли девушка за водой и будет ли мыть меня, - словно она была обычной пленницей! Я посоветовал ему не совать нос куда не следует, и сам набрал горячей воды для нее; а вымылся у колодца. Но я видел, что мои люди смотрят на меня, все, - кто украдкой, а кто с нескрываемым любопытством. Если я не проведу ночь возле нее - подумают, что я не в своем уме... или, чего доброго, что испугался...
Постучался и открыл дверь. Она оставила лампу зажженной, и я увидел, как ее голая рука скользнула с кровати на пол и ухватилась за меч. На ней была льняная рубашка, верхняя одежда висела на спинке кровати, - значит, поверила мне; но не могла теперь понять, почему я вернулся. Тело ее напряглось, глаза сузились, - если ей суждено умереть, она собиралась спуститься к Реке вместе со своим врагом, как и подобает воину. Тем больше чести ей!..
- Это я, - говорю. - А ты что не спишь? У тебя был трудный день... Я лягу здесь, возле двери, чтоб никто не мог войти. Это лучше всего в такой компании.
Посмотрел на тени, окружившие ее большие яркие глаза... Судьба влекла ее чересчур быстро; оторванная от своих, от всего что знала, она могла теперь рассчитывать только на меня.
