Солнечный свет стал красным как полированная медь, внизу в долине уже сгустились сумерки... Огонь стал ярче, его отблески плясали на скалах; кто-то принес на алтарь трут, пропитанный смолой, и он вспыхнул ярким пламенем...
Зазвучал нежный перебор цитры; пять или шесть девушек подошли с инструментами и сели на землю. У них были маленькие барабаны, флейты и кимвалы; они начали петь и играть - сначала тихонько, нащупывая общий ритм, - остальные стояли вокруг широким кольцом.
Дробь и пение становились громче... Это была музыка для танца: неистовая, бьющаяся мелодия, которая вновь и вновь гнала себя по бесконечному кругу, каждый раз набирая всё больше огня. Она билась у меня в голове; я чувствовал, что начинается что-то священное, что-то запретное... но лежал на скале и смотрел, схваченный своей судьбой.
Одна из девушек вскочила... Сбросила свою тунику и стояла полунагая в красном свете заката и огня. Она была очень молода, нежный изгиб ее недозревших грудей был гладок как шлифованное золото; а лицо - решительно, почти сурово, но вместе с тем спокойно. Она вытянула руки, и ей вложили в них два кинжала, свеженаточенные лезвия мерцали бликами... Подняла руки с оружием к грозовому камню - и начала танцевать.
Сначала она двигалась медленно, перекрещивая руки мягкими округлыми движениями, потом завертелась быстрее, быстрее и вдруг - резко выбросила руки вперед, повернула клинки на себя - и вонзила их острия себе в грудь.
Я едва не закричал - а лицо девушки почти не изменилось. Чуть нахмурилась, когда металл входил ей в тело, но тотчас стала такой же сурово-спокойной. Выдернула кинжалы... Я ждал потока крови, но тело ее осталось чистым и гладким. В ритме барабанов она взмахивала руками снова и снова и разила себя в торс, в шею, в плечи... Я содрогался от ужаса и грыз себе пальцы, - а ее кожа была чиста, как слоновая кость, и барабаны гремели, и песня звучала все звонче...
Еще одна разделась и впорхнула в круг, рядом с той, подбрасывая охотничье копье. Сделала несколько легких шагов вперед и ударилась о копье грудью над сердцем, потом еще и еще... Но когда она отклонялась назад, ее кожа стягивалась без крови, белая, чистая.
"Тезей, сын Эгея, - думал я, - что ты наделал! Это - таинство, смотреть на него - смерть для мужчин. Беги, скройся в лесах, принеси жертву Аполлону, освобождающему людей от проклятья! Что тебя держит? Чего ты ждешь?" Но уйти я не мог: здесь была вся моя жизнь.
Солнце зашло; облака стали похожи на раскаленные угли, плывущие по прохладной, чистой зелени неба... Танцевали еще две девушки, - одна с охотничьими ножами, другая с мечом... Я посмотрел на остальных, - вокруг них, - она стояла спокойно, не двигаясь, хоть все отбивали ладонями такт. Глаза ее были неподвижны, и мне почудилась в них тревога. Она тоже будет танцевать?.. Я дрожал, и сам не знал от чего - от ужаса или от страсти.
Мольпадия уже танцевала, это она была с мечом. Вертела его вокруг себя, вонзала себе в горло... Но вот она вытянула руку, закричала и показала вверх: в блекнущей глубине неба показался призрачный серп молодой луны. Звонко ударили кимвалы, и песня взорвалась ликующим криком; музыка закрутилась словно огненное колесо, сверкали клинки, - и зрительницы одна за другой включались в танец, призывая своего вождя. Она подняла к полумесяцу глаза, широкие и мечтательные в тот миг, потом сбросила свою шапочку, встряхнула распущенными волосами, словно плотным покрывалом, тканным из лунного света... Песня стала пронзительной, как крики орлов...
И тут в нее вмешался звук, который вырвал меня из этого сна, как поток ледяной воды: это был лай сторожевой собаки - "Воры!"
С тех пор как собак накормили, я о них не вспоминал. Они были привязаны или заперты, как это делается и у нас когда начинаются танцы... Одна, наверно, вырвалась и наткнулась на наши следы; а когда зашумела - кто-то выпустил всю стаю...
В сумерках на меня накатывалась белая лавина. Я вскочил, отбиваясь от них копьем и щитом; и тут, - когда увидел, что вокруг меня бьются все мои люди, - тут понял: им надоело ждать в неведении, они догадались что я забыл о них, им тоже хотелось увидеть... Но собака их учуяла.
Я проклинал и людей и собак. Нас не изорвали в клочья, мы отбились от стаи и ранили нескольких псов, так что теперь все они лаяли на нас издали, прыгая вокруг туда-сюда, - но сквозь этот шум я слышал, как нестройно оборвалась музыка, а потом протрубил боевой рог. Этот звук привел меня в чувство.
- Берегитесь! - закричал я своим. - Это Лунные Девы Артемиды! Я видел святилище... Кто может спрятаться или бежать - не смейте драться; насилие над ними - смертный грех! Царица...
Договорить я не успел. Они мчались на нас с гребня, едва касаясь земли, стремительно, как падает сокол; обнаженные по пояс, с тем же оружием, с каким танцевали, с глазами, застывшими в священном экстазе, - казалось, они все еще танцуют.
Я что-то крикнул им, - не знаю что, - как кричишь морю, когда оно грохочет о скалы... Но девушка с кинжалом уже кинулась на меня. Я хотел оттолкнуть ее щитом, она поднырнула под него, словно дикая кошка, ее клинки клыками нацелились мне в грудь... Любовь к жизни, которая родится вместе с нами, сработала тут за меня сама. Копье вскинулось, ударило ее в грудь, и она умерла с пробитым сердцем, - но из смертельной раны кровь почти не текла, а лицо застыло в улыбке.
Схватка рассеялась по всему склону, теряясь в сумерках меж скал; собаки дрались тоже... Это было как кошмарный сон, от которого не можешь пробудиться. Потом послышался стук копыт - и показалась она.
Это были остальные амазонки, поднятые тревогой. Они неслись к нам галопом или бежали, держась за коней всадниц... На плечах у них были полумесяцы-щиты, а в руках боевые копья.
На западе в потускневшем небе догорало последнее облако; его красноватый отсвет окрашивал гору, так что ее красная одежда смотрелась темно-пурпурной... И она мчалась сквозь это красное сияние, в бледно-розовом шлеме распущенных волос, с открытой шеей, как приготовилась к танцу... В руках у нее был серповидный священный топор Лунных Дев, она крутила над головой тонкое топорище, - на нем сверкала серебряная насечка, - а ее чистый, холодный, юный голос пел боевой клич.
Я подумал было: "Если это смерть - ее послал бог..." Но даже в тот момент не мог забыть, что моя судьба - это судьба моего народа, судьба его богов. И решил: "Ну нет! Я буду жить. Но она будет моей. Мне это нужно больше жизни, и я это сделаю".
И стоило лишь вручить себя судьбе - душа моя окрепла, а мысли стали прозрачным потоком, полным быстро-стремительных рыб. Я шагнул навстречу и на языке береговых людей крикнул клич вестника. Он священен во всем известном мире, и стоило попытаться даже здесь, на краю Земли.
Она осадила коня. Если б вы видели ее откинутую голову на фоне неба, как тогда!.. Движением щита остановила отряд, шедший за ней... Стало слышно яростное рычание собаки, оборванное ударом копья, предсмертный хрип мужчины... Потом на горе всё стихло.
Я пошел ей навстречу. Она была сильна и изящна, как творение дикой природы - пантера, или сокол, или косуля... На убитую танцовщицу посмотрела печально, но гордо; ей приходилось видеть такое и раньше. Ни вздоха, ни жалобы - да, она не для труса!..
Она медленно заговорила на языке береговых людей:
- У нас нет вестника.
- У нас тоже, - сказал я. - Пусть Вестник Гермес встанет меж нами. Я Тезей-Афинянин, сын Эгея, сына Пандиона. Я царь.
Она снова взглянула на меня. Похоже, что мое имя дошло и досюда. Арфисты знают об арфистах - так же и воины, о равных себе. Сказала что-то через плечо своему отряду... Наверно, сообщила им эту новость, потому что они зашептались и старались меня разглядеть. Потом снова повернулась ко мне, хмуря свой чистый лоб в поисках слов... Она знала язык хуже меня и подбирала их с трудом.
- Никакие мужчины здесь... Никакие боги мужчин... - повела рукой вокруг и произнесла странно звучащее название, словно оно объясняло всё, потом подумала и сказала: - Это - Девичий Утес.
- А ты кто?
Она коснулась своей груди и ответила:
- Ипполита Дев, - голова ее вскинулась. - Царь.
Сердце мое рванулось к ней, но я сказал спокойно:
- Прекрасно. Значит, мы можем говорить, мы двое. Я пришел сюда с миром...
Она резко, сердито качнула головой. Хотела крикнуть: "Лжец!" - я видел, как она в досаде щелкнула пальцами, не найдя нужного слова... Потом показала на нас и вспомнила другое: "Пираты!.." Отряд за ее спиной закричал это на их языке.
"Да, - подумал я, - и ты меня узнала, запомнила!"
- С миром, - повторил я. - Никогда в жизни я не солгу тебе, - я старался говорить ее глазам. - Мы пираты, верно. Но это мое развлечение, а не главное дело. Я царь в Афинах, и в Элевсине, и в Мегаре до Истмийской границы, и Крит платит мне дань. Мы вели себя безобразно у берега, я сожалею об этом, но мы чужеземцы, и мои люди долго пробыли в море, и мы заплатили вам кровью за свою дерзость, этого достаточно. Давай заключим мир и станем друзьями.
