Но гнев ее не угас окончательно. Она должна была заставить Рабино страдать еще сильнее. Сосия окинула взглядом Ковчег[166] с его шелковой занавеской. Тора, как всегда, была разряжена, словно принцесса, – единственный предмет роскоши в их доме, – но она знала, что даже долготерпения Рабино не хватит, чтобы безропотно снести надругательство над символом веры, которую, как он наивно полагал, они оба разделяют.
– Я покажу ему, во что верю! – вслух сказала она.
Вбежав на кухню, Сосия выхватила из каменной миски головку творожного сыра. Вернувшись в soggiorno, она завернула сыр в край шелковой занавески и раздавила его. Теперь его Тора начнет вонять! А он ни за что не догадается почему! Давясь смехом, она вдруг вспомнила об их брачном свидетельстве, ketubba.
Она подошла к шкафчику и вынула из выдвижного ящика тяжелый документ на веленевой бумаге. По диагонали он имел в длину около двух футов и был почти квадратным, с легким закруглением наверху и рисунками на религиозные темы. Между двумя колоннами рисунков писец чернилами и яичной темперой вписал слова, в которых Рабино обещал достойно содержать ее за счет всего принадлежащего ему имущества, сохранив ее приданое невесты на будущее, дабы воспользоваться им только в том случае, когда все остальные возможности будут исчерпаны. Он обещал делиться с нею всем, что имеет, сняв с себя последнюю рубашку, и хранить ей верность, начиная со дня свадьбы и до той поры, пока смерть не разлучит их. Она же, непорочная девственница Сосия, благословенная среди женщин, вверяла ему свою жизнь, обещая оставаться верной и исполнять все супружеские обязанности.
Сосия ткнула большим пальцем в слово «девственница». Она вдруг вспомнила, как на бледном лице Рабино выступил пот, когда он осквернил свою веру, подписав документ, и тем самым навлек на себе бесчестие. Быть может, именно поэтому их ketubba лежал в ящике, а не висел в рамочке на стене, являя собой освященный символ брака, как было в обычае в других еврейских семействах. В день их свадьбы он уже знал, что она – не девственница, потому что сам изнасиловал ее, хотя и не догадывался о том, насколько глубоко и страшно она была изнасилована до него. Взяв документ в руки, она уже не сомневалась, что Рабино не сможет наказать ее за его уничтожение, потому что бумага никогда не была по-настоящему священной. Она подозревала, что чувство вины, которым он терзался, вынудит его простить ее; муж, в чем не было сомнения, беспокоился о ней сильнее, чем любил себя самого. Она же полагала это странное смиренномудрие достойной презрения слабостью.
– Кто ты такой, чтобы запирать меня в доме, господин муж? – насмешливо проговорила она вслух.
Что ж, сейчас она уничтожит их брачное свидетельство, прибегнув к ритуалу, которого оно заслуживает. Она приподняла занавески Ковчега, распахнула его позолоченные дверцы и вынула оттуда yad, указку, используемую при чтении Торы. На одном конце небольшого серебряного жезла располагалась крошечная человеческая кисть с вытянутым указательным пальцем. Касаться Торы нечистой человеческой кожей было запрещено, поэтому Рабино пользовался указкой, когда читал вслух священные тексты.
И вот теперь Сосия принялась полосовать их брачное свидетельство церемониальной указкой. Золотым пальцем она попыталась выцарапать глаза нарисованным маленьким фигуркам, а потом провела ею по диагонали через весь документ. На словах и рисунках появились рубцы и царапины. На стол посыпались крошечные чешуйки темперы. Но сам материал, из которого был изготовлен ketubba, остался неповрежденным – он был толстым и плотным, почти как кожа. Сосия не могла избавиться от душившего ее бешенства, пока документ сохранял свою самодовольную целостность.
На нее вновь нахлынула волна ярости. Она попробовала разорвать ketubba руками, отчего волосы ее темными космами разметались вокруг головы, став похожими на рябь на непригодной для питья, жесткой воде. Ей казалось, что, уничтожив брачное свидетельство, она даст выход гневу, сжигавшему ее изнутри. Она вдруг сообразила, как это можно сделать, и перестала царапать бумагу указкой.
Она знала, что в числе прочих реликвий Рабино хранит и maghen kemp, небольшой инструмент, по форме напоминавший декоративный топорик, используемый в церемонии обрезания. Найти maghen kemp не составило труда, он лежал, хвастливо завернутый в бархат. До сих пор ей не доводилось держать его в руках, и она удивилась его тяжести, которая изрядно оттянула ее правую руку, словно требуя, чтобы Сосия отказалась от своих намерений. Но гнев заставил ее отбросить всякую осторожность.
Левой рукой она подняла брачное свидетельство к свету, падающему из окна, а правой медленно провела топориком по его середине, разрезая ketubba напополам. Стон металла, рвущего веленевую бумагу, заставил ее наконец остановиться. Он прозвучал как предсмертный вопль умирающего животного, донесшийся из дальней комнаты.
Она швырнула maghen kemp на пол. Какие же они бесполезные, подумала Сосия, эти маленькие игрушки мужчин! Как же они носятся со своим небольшим кусочком плоти, который располагается у них между ног, показывая, как боятся и как обожают его, отрезая и карая его. В самом этом акте было что-то непристойное. Женщины, решила она, не изобретают подобных ритуалов. Их половые органы никогда не выставляются напоказ, оставаясь интимными настолько, насколько того желает их владелица. Ни одна женщина не хвасталась ими; наоборот, они скромно держат их при себе, используя лишь в качестве вместилища для тех мужчин, которые желали войти туда, испытав длину и напор своего жезла. Ни один из ее любовников никогда не отпускал замечаний по поводу интимных частей ее тела. Они ограничивались лишь благодарными комментариями, выражавшими степень того удовольствия, которое они получили, когда их члены оказывались внутри нее. И как часто ей самой предлагали восхититься длиной, розовым цветом или даже наклоном одного из них; требовали, чтобы она придумывала поэтические фразы, дабы воспеть их…
Сосия положила куски своего брачного свидетельства на стол. Затем она взяла тонкую восковую свечу, подожгла ее от углей в очаге и поднесла огонек к обрывкам бумаги. Пергамент сморщился, словно плавник, и медленно занялся, распространяя запах горелого мяса. Сосия решила, что это – то, что нужно. Пламя погасло, испачкав стол черными пятнами копоти и оставив после себя кучку невесомого серого пепла.
Но возбуждение не проходило, а зуд между ногами стал и вовсе нестерпимым. Она отправилась на кухню, чтобы заварить травы, которые оставил ей Рабино. Пока вода закипала, она открыла банку, в которой Рабино хранил их ежегодную ренту – восемь дукатов, – и пересыпала их себе в рукав.
