века тому, что произошло в Бабьем Яру.
И мы поехали.
Сговорились, посчитали денежки, забрались в поезд.
Запомнилось ощущение для меня самое важное — не подробности того, что в тот раз произошло: мне даже удалось напечатать про это в «Новом мире» — и про сам юбилей, страшный пустырь, намытый на месте огромного оврага, за ним новая застройка — машины, городской транспорт; остаток оврага, головокружительно падавший вниз, за ним Днепр с новыми мостами… И не то, каким роскошным был этот день — 29 сентября, как сыпались желтые листья, как люди ходили кучками по пустырю, постепенно собираясь в толпу. И даже не то, о чем мне не удалось написать и напечатать в «Новом мире»: еще недавно на этом пустыре намеревались соорудить стадион, но что-то помешало, опомнились; как все в этот день организовывалось: на стенах кладбища появились объявления на трех языках (русском, украинском, иврите), как с разных сторон подходили и подходили люди, собираясь к пяти часам, толпа густела — седые головы, главным образом евреи, все чего-то ждали и кто-то наконец не выдержал: «Чего мы ждем? Мы знаем, кто мы такие и зачем пришли!..» И тогда возник Вика Некрасов — он говорил просто: и о том, что такое Бабий Яр и что такое антисемитизм. А толпа гудела: «Почему он так тихо говорит? Кто он такой? Кто такой этот Некрасов? А где Евтушенко? Он бы им сказал…» Потом на пенек поднялся неизвестный мне малый и закричал: «Товарищи евреи!..» К тому времени стало темно, толпа поредела, с разных сторон подъехали машины, с них посыпалась милиция, мы кинулись через ограду — к шоссе, я не знаю почему… Но вспоминается и важно мне здесь совсем другое.
То, как утром, в потрясающе красивый день мы вышли в город, который не знали. О том, какими были небо, деревья, как красив был встретившийся нам в картинно-реквизитном пассаже на Крещатике Вика Некрасов в голубых плисовых штанах; как мы целый день бродили по городу и сколько было высоких и всяких других психологических и прочих переживаний, а к назначенному часу мы оказались на шоссе, по которому двадцать пять лет назад шли все эти тысячи киевских евреев. Один из моих товарищей сказал: «Все дело в географии — мы тоже могли быть здесь двадцать пять лет назад…»
Мы шли посреди улицы, желтые листья как звезды сыпались под ноги, и такое было поразительное чувство — не один только стыд и позор, за который мы несем ответственность, но что-то мы к тому времени переступили, поняли, изменили в самих себе. В конце концов, осознанная невозможность жить в предложенной, в том числе и внутренней, структуре, собственная победа над собой — необычайно важны. Пришли ясность, понимание, и я так любил моих друзей и так был ими счастлив…
Не нужно было становиться на колени и клясться в верности себе и собственному делу. Нам было под сорок — какие могут быть жесты. Но во мне всегда жила потребность и жажда такой близости и любви, порой казалось, я жив только ею. И мне посчастливилось. Может быть, если человек что-то очень сильно хочет и не жалеет себя и если желания его не корыстны — почему б им не сбыться?
Я всегда был счастлив в друзьях. Это самое прекрасное, что было в моей жизни. Собственно, книга эта и родилась из потребности излить такое ощущение любви, а уже потом себя в ней понять до конца. Я очень лично перечитывал знаменитое место у Герцена о том, что Россия будущего существовала в его пору только в мальчиках, его ровесниках, разместившихся где-то между самодержавными ботфортами. У нас была другая пора, все было иным, да и долгая замороженность не могла стать оправданием такому застарелому инфантилизму. Но не любить, не гордиться, не быть счастливым оттого, что посчастливилось встретиться и открыться, — тоже ведь я не мог, если это было правдой.
Мы уезжали из Киева поздно, последним ночным поездом, отчетливо помню шумные проводы, ощущение подъема, исполненного долга. Все это было чисто, безо всяких посторонних суетливых соображений, в полном соответствии с логикой нашей жизни.
Но была там же, в Киеве, еще одна встреча — совсем другая. Славные люди, наши дороги где-то и раньше пересекались: общие разговоры, понимание с полуслова, один и тот же жаргон — как собаки обнюхивают друг друга — два-три вопроса, ответ — и все ясно! «Новый мир», Солженицын, Кафка, Сталин; общий юмор, одни и те же анекдоты — поверхностная интеллигентская близость, как общая национальность или родной язык на чужбине. Старый разговор и старая история об общности даже психического склада тех, кого называли в России интеллигентами, уже заложенной в генетическом коде: полуобразованность, поверхностность, непременная оппозиционность, отсутствие практицизма, ничегонеделание, легкая возбудимость… Куда только не рекрутировались люди из таких интеллигентов при всем приятном и милом, что есть в них!..
Что-то иное было в том, как приехали в Киев встретившиеся мне малознакомые полуприятели. Что-то было другим — мероприятие? Нет, не так. Ощущение некой акции?.. Какой-то профессионализм уже в самом их приезде. Так Родион Раскольников когда-то пошел на пробу, позвонив у дверей Алены Ивановны, — еще без топора, но с закладом.
Может, я ошибаюсь, накладываю позднейшие ощущения, сегодняшнее понимание явления, с которым в те дни столкнулся впервые, его еще не распознав.
Но твердо помню чувство, возникшее у меня той же осенью, но попозже, когда пришлось присутствовать или участвовать в небесполезном, быть может даже серьезном, мероприятии, поощряющем, впрочем, укоренение либеральных иллюзий.
…В квартиру входили люди, знакомые друг другу, но никогда все вместе не встречавшиеся. А того, по чьей инициативе собрались, — не было. Хозяйка давала чай, но разговора не получалось: не то все нервничали, не то раздражались нелепостью сборища. Один из присутствующих кипятился: «Это вообще неправильно, мы не должны знать друг друга, тем более собираться вместе, в одной квартире, видеть кто, куда и за кем…» — «Но позвольте! Как можем мы один другого не знать, если все равно знаем? Конспирация? Но в ней нет никакой нужды. Мы не дети…» — «Существуют профессиональные законы — если всерьез, давайте их соблюдать…» и т. п.
А инициатора не было. «Может, с ним что-то произошло — отняли, скажем, портфель…» И посыпались истории про такое: так было в Англии с кем-то, в России когда-то…
Наконец звонок — вваливается, отдуваясь и вытирая лысину, плюхается в кресло, а кипятившийся на него: «Как вы могли, словно бы опытный человек?!» — «Оставьте ваши нравоучения при себе. Вы звонили, как обещали?.. Нет? Вот это возмутительно! Ни на кого нельзя положиться!» — «Сейчас позвоним, только едва ли по телефону…» — «Да что вы
