божий кровавую историю с убийством Кирова. Была растерянность, непонимание — как же в таких условиях существовать: у тех же чиновников, кому хватило логической смелости домыслить происходящее, кресло начинало шевелиться и трещать. А у нас, от непривычного ощущения внезапно приоткрывшейся возможности быть
людьми, сладко кружилась голова. Могла же Зоя, как уже говорилось, пробившись в конце концов к прокурору республики, спросить, гладя ему в глаза: «А знаете ли вы, что такое презумпция невиновности?»
2
В один из ясных осенних дней 1965 года на каком-то из московских бульваров, засыпанном шуршащими под ногами листьями, случайно встретившийся приятель рассказал, что арестованы Синявский и Даниэль, их обвиняют в том, что они печатались за границей под чужими именами.
Я был знаком, но никогда не разговаривал с Синявским, не видел Даниэля. В самой возможности существования столь неожиданного пути была озадачивающая привлекательность. Хотя первое ощущение скорее иное: очень тесно чувствовал я в ту пору связь со всем, что происходило вокруг, чтоб мог представить себе какую бы то ни было жизнь вне ежедневных и столь увлекавших меня интересов, живого процесса, откликавшегося на всякий поворот мысли. Было трудно вообразить возможность второй, но самой главной работы где-то вне этой жизни, передачу рукописей на Запад, их публикацию, а там уже своя, неведомая жизнь книги, без видимой надежды проникнуть обратно… Во имя чего? Честолюбие, потребность творчества, осознанный путь сопротивления или всего лишь легкомыслие?
Ответы могли быть разными, в ту пору я не знал этих людей, их книг, не был способен предугадать, что в связи с этим последует. Неожиданность проявления людей, существовавших рядом, ходивших теми же дорогами, изумила различием. Нужно было сначала привыкнуть к этой мысли, чтобы понять противоестественность запрета печатать книги там, где автор хочет, преследования изготовления рукописи. Этой простой мысли следовало прорасти, чтобы усвоиться не умозрительно, а сердцем.
Я помню, как впервые увидел Синявского (больше я его не видал, только мельком). Был банкет по случаю выхода пятисотого номера журнала «Новый мир». Апофеоз нашего либерализма. Хотя «Новый мир» никогда не считал себя органом либеральным, его редакторы с презрением относились к либералам — преуспевающим и поощряемым начальством, легко зарабатывающим свои деньги, не залезая при этом в чужой карман. Можно предложить такое определение либерала, как у нас его понимают: милый порядочный человек, с ним не зазорно встретиться, поболтать, выпить; с ним можно говорить на любую, самую острую тему, хотя порой замечаешь легкое смущение в глазах и чисто светское нетерпеливое желание поскорей перейти к выпивке или всегда приятному разговору о женщинах; он не только благополучен, он живет, по нашим меркам, роскошно, виртуозно все, что он хочет, извлекая из государственного бесхозяйствования, неумения считать. В чем его либерализм? — во внешнем лоске, хороших манерах, некоей эрудиции (что производит впечатление рядом с откровенным невежеством и тупостью администрации и ее художественного окружения), в четком (кожей!) понимании, что́ сегодня позволено, и в связи с этим в способности балансировать на краю; в умении пощекотать нервишки разрешенной остротой. И при всем этом — люди широкие, талантливые, добрые (если доброта не способна пошатнуть их благополучия, завоеванного не так просто).
«Новый мир» презирал либералов, предлагая собственный вариант либерализма: истовость обличения недостатков и прорех во имя их исправления и залатывания — без осторожности, самозабвенно и безоглядно. Либералы никогда не вступали в серьезный конфликт с начальством, их смелость была не просто разрешенной, но утвержденной в инстанциях, вчерашней. «Новый мир» в своей смелости бывал безрассуден — подсказывал начальству предстоящий шаг, делая вид, что верит в разум и трезвость руководства, всегда являя готовность доказать искренность намерений, устремленность во благо, верность знамени и чистоте принципов.
Это было занятное сборище в ресторане Дома журналистов: пятьсот книжек журнала легли на читательские полки — целая библиотека, в последние десять лет каждый номер действительно ждали с нетерпением и надеждой, и, как бы ни был узок круг читателей журнала в масштабе огромной страны, он был достаточно обширен, хотя, как уже говорилось в предыдущей главе, в силу неестественности самого существования единственного журнала, пытающегося свободно мыслить, он не мог объединить вокруг себя всех, отсюда обиды и ссоры, проявления редакторской узости и вкусовщина. И тем не менее сборище было именно разнообразным, мысль о либерализме, достаточно широком, объединяющем людей с весьма большой амплитудой колебания в степени радикализма и лояльности, легко подтверждается именами гостей, которых в тот вечер собрал «Новый мир»: Домбровский и Федин, Евтушенко и Тендряков, Карякин и Некрасов. В жизни журнала была своя логика — инерция собственного существования, авторы не всегда иллюстрировали идеи редакторов журнала, иногда всего лишь получали возможность публиковаться. В этом, пожалуй, главное, что сделал «Новый мир»: можно спорить и сетовать на непоследовательность и путаницу в теоретических выкладках идеологов журнала, в конце концов проигравших из-за непонимания несостоятельности всякой игры, обреченности ее идеи, на стремление примирить непримиримое, но факт тем не менее налицо — из года в год, в течение десяти — пятнадцати лет, из номера в номер «Новый мир» печатал и вводил в литературу людей одаренных, талантливых, искренних, хотя, как уже говорилось, все в них было различно и по-всякому (мотивы, опыт, мироощущение). Может, поэтому странновато было видеть их всех вместе за одним столом.
Синявский сидел прямо против меня через стол. Молчал, не пил. И мне запомнился тихой любознательностью, чуть снисходительной улыбкой.
А вокруг гуляли: водка лилась щедро, в разных концах зала вспыхивали ссоры — всегда приятно, захмелев, под хорошую закуску сказать ближнему правду о нем — дешевое самоутверждение за счет другого.
Но все было красиво, значительно — именно так, как и задумывалось — со спокойными, усталыми от сознания важности сделанного речами и тостами, обильным питьем и закуской, даже ссоры можно было бы планировать, они свидетельствовали о разности вкусов, темперамента — об отсутствии всякого конформизма! И что говорить — приятно увидеть одновременно столько милых, хороших, талантливых людей, разных и непохожих, но нашедших все-таки общую площадку для совместного проявления!
А один из присутствующих выбрал иной, свой собственный путь, несомненно отдавая себе отчет в том, что он неминуемо должен закончиться провалом. Но я запомнил поразившие и заставившие задуматься слова близкого мне человека, сразу после ареста Синявского и Даниэля: «Представляешь, как они были счастливы? Они писали что хотели, читали рукописи друзьям, а потом получали их в виде книг — у них был даже свой читатель!..»
Я не собираюсь писать о Синявском и Даниэле, тем более не знаю их, об их процессе и обо всем, с ним связанном, — этому посвящена «Белая книга» Александра Гинзбурга, дающая исчерпывающий материал исследователю нашей общественной
