— Мы запоздали, в Рим приедем не раньше шести часов, — произнес он громко, обернувшись к Пьеру. — Но вы еще успеете переодеться и встретиться с вашим приятелем.
Не дожидаясь ответа, граф обратился к Сантобоно:
— Поздно же кардинал получит ваш подарок!
— Ничего, — отвечал тот, — его высокопреосвященство принимает посетителей до восьми часов. Да и кто же ест фиги по вечерам? Монсеньер отведает их завтра утром.
Сантобоно снова замолчал, не желая поддерживать разговора.
— Завтра утром, да-да, конечно, — пробормотал Прада. — Кардинал полакомится ими всласть, да еще кого-нибудь угостит.
И тут Пьер необдуманно заметил, сообщив услышанную им новость:
— Кардинал будет завтракать один, его племянник, князь Дарио, собирался уехать сегодня в Неаполь для поправления здоровья. Ему хочется попутешествовать после того, как из-за несчастного случая он целый месяц пролежал в постели.
Пьер внезапно спохватился, вспомнив, с кем он говорит. Но граф, заметив его смущение, усмехнулся:
— Ничего, ничего, дорогой господин Фроман, меня это нисколько не задевает. Ведь это уже старая история… Так вы говорите, молодой человек уехал?
— Да, если только он не отложил отъезд. Я уже, должно быть, не застану его во дворце.
С минуту ничего не было слышно, кроме стука колес. Прада замолчал, вновь поддавшись смутной тревоге, терзаясь сомнениями. Ведь если Дарио уехал, стоит ли впутываться в это дело? Чтобы отогнать докучные мысли, он стал рассуждать вслух:
— Вероятно, он уехал, желая соблюсти приличия, ему неудобно присутствовать на вечере Буонджованни, так как нынче утром собиралась конгрегация Собора, чтобы вынести окончательное решение по нашему процессу с графиней… Да-да, скоро я узнаю, утвердил ли святой отец расторжение брака.
Граф говорил резко, хриплым голосом, видно было, что еще не зажила старая рана, нанесенная его мужскому самолюбию; ведь женщина, принадлежавшая ему по праву, отвергла его, чтобы отдаться другому. Хотя его любовница Лизбета и родила ребенка, все же обвинение в бессилии до сих пор терзало его мужскую гордость, и всякое напоминание об этом вызывало в нем глухую злобу. Прада весь передернулся, как будто на него пахнуло леденящим холодом, и круто переменил разговор:
— А знаете, вечер довольно прохладный… В Риме часы после захода солнца — самые опасные, ничего не стоит подхватить болотную лихорадку, если вовремя не остеречься… Ну-ка, закутайте ноги пледом, закутайте хорошенько!
По мере их приближения к воротам Фурба тишина становилась все более гнетущей, словно тяжелый, неодолимый сон объял поля Кампаньи, погруженные во мглу. Наконец при свете звезд показались ворота, — то были руины Аква-Феличе, под которыми пролегала дорога. Издали казалось, что полуразрушенные устои громадного акведука перегородили им путь. Дальше возвышалась гигантская темная арка, точно зияющие своды ворот. Экипаж проехал между развалин в полной темноте, под гулкий стук колес.
Когда они выехали из-под свода, на коленях у Сантобоно все еще стояла корзинка, а Прада растерянно смотрел на нее, сам не понимая, почему у него вдруг онемели руки и он не выбросил ее на темную дорогу. Ведь несколько секунд тому назад, когда они только въезжали под арку, он твердо решил это сделать. Он даже примерил расстояние на глаз, чтобы не промахнуться в темноте. Что же с ним произошло? Он чувствовал себя все более неуверенным, неспособным на решительный поступок, ему хотелось выждать, поразмыслить, а главное, подумать о своих собственных интересах. Зачем ему торопиться теперь, ведь Дарио уже уехал, а к фигам никто не притронется раньше завтрашнего утра. Очень скоро, в этот же вечер, ему станет известно, утвердила ли конгрегация Собора расторжение его брака, он узнает, насколько продажно и лживо церковное правосудие. Разумеется, он, Прада, не допустит, чтобы кого-нибудь отравили, даже кардинала Бокканера, хотя, в сущности, ему и дела нет, жив тот или умер. Однако, начиная с отъезда из Фраскати, в игру вступила сама судьба, притаившаяся в маленькой корзинке. И граф невольно наслаждался сознанием, что в его руках абсолютная власть, что только от него зависит остановить ход судьбы или предоставить ей довести дело до рокового исхода. В душе его шла глухая борьба, он уже не мог рассуждать, не в силах был шевельнуть рукой; Прада успокаивал себя, что позже, перед сном, он опустит в почтовый ящик палаццо Бокканера письмо с предостережением, но тут же думал не без злорадства, что, если это будет ему невыгодно, он этого не сделает.
Всю остальную дорогу утомленные путники молчали, словно оцепенев от вечерней прохлады. Напрасно граф, стараясь отвлечься от душевного смятения, затеял разговор о званом вечере в палаццо Буонджованни, сообщая всякие подробности, расписывая пышность и великолепие, которое им предстояло увидеть: его слова звучали принужденно, вяло и не находили отклика. Потом, пытаясь приободрить Пьера, укрепить его надежды, он снова заговорил о кардинале Сангвинетти, о его любезном приеме, об обещанной поддержке; но хотя молодой аббат, возвращаясь от кардинала, действительно поверил, что его книга еще не осуждена и ему удастся восторжествовать при поддержке Сангвинетти, он еле отвечал графу, погрузившись в задумчивость. Сантобоно не говорил ни слова, не шевелился, его черная фигура сливалась с ночной темнотой. Огни Рима разгорались ярче, справа и слева появились дома, сначала они попадались редко, на больших расстояниях друг от друга, потом все чаще. То было римское предместье: пустыри, заросшие тростником, живые изгороди, оливковые деревья за длинными каменными оградами; там и сям виднелись величественные порталы домов с вазами на пилонах; наконец, начался самый город, потянулись низенькие серые домики, бедные лавчонки, второразрядные кабачки, откуда порою доносились крики и шум драки.
Прада захотел подвезти своих спутников до улицы Джулиа и высадить их неподалеку от палаццо.
— Мне это нетрудно, совсем нетрудно, уверяю вас… Зачем же вам идти пешком, ведь вы торопитесь на обед!
Старая улица Джулиа уже дремала вековым сном, пустынная, заброшенная, унылая, в тусклом свете газовых рожков. Едва выйдя из коляски, Сантобоно поспешил во дворец, не дожидаясь Пьера, который, впрочем, всегда проходил через боковую калитку с переулка.
— До свиданья, падре, — сказал Прада.
— До свиданья, господин граф. Весьма благодарен!
Оба следили за ним взглядом до самого дворца Бокканера, старинные парадные двери которого еще были открыты настежь. Они видели, как высокая, нескладная фигура Сантобоно загородила на миг черный проем двери. Потом он вошел и исчез во мраке вместе с маленькой корзинкой, в которой притаилась судьба.
XII
Было уже десять часов, когда Пьер и Нарцисс, пообедав в «Римском кафе», где они засиделись, оживленно беседуя, наконец отправились пешком по Корсо во дворец Буонджованни. Им стоило невероятных трудов пробиться к входной двери. Ко дворцу беспрестанно, тесными рядами, подкатывали кареты, а толпа зевак, запрудившая тротуары и мостовую и все прибывавшая, несмотря на окрики полицейских, напирала такой плотной стеною, что не давала лошадям проехать. Десять высоких окон во втором этаже величественного здания горели ярким светом электрических ламп, ослепительным, как солнечные лучи, озаряя мостовую, экипажи, застрявшие в тесной давке, море голов, всю эту шумную, возбужденную толпу, которая толкалась, кричала и размахивала руками.
Любопытных привлекло сюда не только желание полюбоваться мундирами военных и туалетами нарядных дам, выходивших из колясок; Пьер от кого-то услышал, что толпа ожидает прибытия короля и королевы, которые обещали посетить торжественное празднество, устроенное князем Буонджованни по случаю помолвки его дочери Челии с лейтенантом Аттилио Сакко, сыном министра его величества. Кроме того, и самая помолвка вызывала восторг толпы, как счастливая развязка романтической истории, занимавшей весь город: любовь с первого взгляда, юная и прекрасная пара, непоколебимая верность, упорство, сломившее все преграды; эти волнующие подробности передавались из уст в уста, вызывая слезы и сердечное умиление.
Нарцисс только что, за десертом, рассказал всю эту историю Пьеру, который знал ее только отчасти. Ходили слухи, что после ужасающих семейных сцен князь в конце концов уступил, боясь, как бы в один прекрасный день Челия не убежала из палаццо со своим возлюбленным. Хотя эта наивная девочка и не угрожала отцу побегом, но, влюбившись, выказывала такое спокойное презрение ко всем препятствиям, что он считал ее способной на самый отчаянный поступок. Княгиня, его жена, все еще красивая, флегматичная англичанка, полагала, что, принеся в приданое пять миллионов и родив мужу пятерых детей, она уже выполнила свои семейные обязанности, и больше ни во что не желала вмешиваться. Старый князь, потомок древнего итальянского рода с примесью иностранной крови, вспыльчивый и слабохарактерный, жил в постоянном страхе за благополучие семьи и за свое состояние, которое, среди общего разорения римских патрициев, пока еще сохранилось в неприкосновенности; дав наконец согласие на брак, он, вероятно, рассчитывал с помощью дочери упрочить свое положение в Квиринальском дворце, не порывая при этом связей и с Ватиканом. Конечно, родство с какими-то Сакко, людьми низкого происхождения, мучительно оскорбляло его гордость. Но, с другой стороны, Сакко был министром, он так преуспевал, так быстро шел в гору, что после портфеля министра земледелия вполне мог получить и вожделенный портфель министра финансов. Подобное родство обеспечивало князю благоволение короля и надежное покровительство двора, в случае если бы партия папы потерпела крах. К тому же Буонджованни навел справки о сыне министра, и его с первой же встречи невольно покорил Аттилио, такой красивый, мужественный, прямодушный, — олицетворение славного будущего Италии. Он был офицером, и ему, возможно, предстояла блестящая военная карьера. Главной причиной, побудившей князя уступить, была, как утверждали злые языки, его необычайная скупость: озабоченный тем, как поделить состояние между пятью детьми, он обрадовался случаю выдать Челию замуж с самым ничтожным приданым. Зато уж, дав согласие на брак, он решил отметить помолвку пышным празднеством, роскошным балом, какие не часто дают в Риме в последнее время: он открыл двери для всего города, пригласил королевскую чету, разукрасил дворец с блеском и великолепием былых времен, не жалея денег, над которыми обычно так трясся, как бы желая показать этим широким жестом, что он господин в своем доме, что князьям Буонджованни нечего скрывать и нечего стыдиться. Как полагали, идея празднества исходила не от него, а была незаметно подсказана ему Челией, кроткой, невинной Челией, которая гордилась своим счастьем и мечтала показаться под руку с Аттилио перед всем Римом, восхищая гостей этой романтической историей с благополучным концом, счастливым, точно в волшебной сказке.
