аэродром: приближается гроза, и приземляющийся самолет вздымает горы брызг. Джейми внимательно рассмотрел репродукцию.
– Никогда не думал, что стану пропагандистом.
– А от тебя требовали?
– Нет. Удивительно, но нет. Я имел почти полную свободу. Ну, сколько бывает на флоте. – Джейми подтянул Сару к себе и положил подбородок ей на макушку. – Я сейчас вспомнил, как ты на чердаке помогала мне разбирать картины. Я тогда острее всего чувствовал, что мы наедине.
– Тогда на нас была одежда.
– Мне отчаянно хотелось, чтобы ее не было.
– Мне тоже.
– Правда?
– Иногда. Я не знала точно, чего мне хотелось. – Она все еще смотрела в журнал. – Привыкаешь думать, что война происходит в черно-белом цвете, из-за фотографий.
– М-м. – Он вспомнил взрывавших себя японских солдат. – Там есть краски.
– Твой рисунок производит несколько иное впечатление, чем фотография, поскольку ты слегка исказил перспективу. Он передает ощущение, которое сообщает информацию иначе, чем голая действительность. – Сара провела стопой по его голени. – Это именно твой рисунок. Это ты.
Джейми встал и достал из ранца блокнот зарисовок с Атту. Открыл на странице с пятнами и каракулями и дал Саре.
– Я это нарисовал во время безрассудной атаки. Думал, рисую то, что вижу.
Она пролистала несколько страниц.
– А на самом деле не видел?
– Я хочу сказать, когда смотрел на бумагу, то действительно видел реалистические образы. Фигуры, понимаешь. Сцены. – Сара молчала. – Я убил троих человек.
Он еще никому об этом не рассказывал. Рассказывать на Алеутских островах было бы странно. Излишне. Его колотил нервный озноб, хотя призраки троих убитых им людей его не посещали. Но он не мог избавиться от воспоминаний про медпункт и движущиеся под брезентом фигуры.
– Война, – сказала Сара.
– Ты можешь послать его от меня сестре? – спросил он, кивнув на журнал. – Мне бы хотелось, чтобы она увидела. Не знаю, будет ли у меня возможность, прежде чем меня отправят дальше. Я дам тебе ее адрес в Англии.
– Она в Англии?
Джейми рассказал, сколько знал, о Вспомогательном транспорте, о том, что Мэриен год провела на Аляске, а потом и о Баркли.
После некоторого колебания Сара решилась:
– Должна признаться, мама рассказала мне, что Мэриен приезжала в Сиэтл. Не тогда, недавно. После нашей с тобой последней встречи. Не волнуйся, она ничего не говорила отцу. Он вообще почти ничего не знает о ее делах.
– Она совершила великодушный поступок. Даже больше. Дала Мэриен новую жизнь.
– Да, теперь, когда мне стало понятно, я тоже так думаю. Мне неловко за те мои слова, когда ты рассказал, что Мэриен не хочет детей.
– Все в порядке. Мне тоже неловко кое за какие слова, а еще за то, что я так ничего и не узнал о твоей жизни. Расскажешь?
– Не знаю, с чего начать.
– С любого места.
И она рассказала ему о сыновьях, о своей к ним любви, однако и об ограничениях, налагаемых материнством. Рассказала о любви к мужу, но ей обидно, что тот слепо полагается на ее верность. О сестрах, их семьях, о гибели Ирвинга в Батаане. Джейми в свою очередь рассказал, как недалек был от алкоголизма, о том, как Мэриен отвезла его в Ванкувер, о Джудит Уэкслер и Сэлли Аюкаве, о том, как жил в горах, а потом вернулся, о том, как умирал Уоллес. День угасал. В номере стало темно, но они не включали света. Одевшись, они долго стояли в дверях обнявшись, понимая: как только выйдут, все кончится. Джейми проводил Сару до вестибюля и смотрел, как она, так и не собрав волосы, уходит в вечер.
Покидая гостиницу, прежде чем сесть на поезд в Сан-Франциско, он дал служащему завернутый в бумагу пакет и заплатил за курьерскую доставку Саре. На гостиничной бумаге написал записку, засунув ее в блокнот с набросками:
Формально рисунки принадлежат ВМС США, и отдавать их я не имею права. Но я не хочу отправлять их в Вашингтон и не хочу больше таскать с собой. Сохранишь для меня? Может быть, я хочу оставить у тебя этот блокнот, чтобы у меня был предлог еще раз увидеть тебя – да, хочу, – но вернусь я на самом деле, так как люблю тебя, и то, что я оставлю от себя, забрать невозможно.
Шталаг «Люфт-1», возле Барта,
Германия Июнь 1943 г.
Примерно в то же время, когда Джейми отплыл из Сан-Франциско
Лео, когда Эдди впервые увидел его через неделю после прибытия в лагерь, вышел на сцену в тонком голубом платье, сшитом из крашеных носовых платков, ломком парике из упаковочного материала Красного Креста и с двумя перевязанными бечевкой соломенными косами. Он изображал Гэбби из «Окаменелого леса», играя на фоне декораций, которые смастерили из ящиков Красного Креста, используя реквизит, выменянный у немецких надзирателей, позаимствовавших его у городского театра. Тысячи людей, отчаянно нуждающихся в развлечении, стали благодарной аудиторией. Пришли даже надзиратели, они уселись в первом ряду.
– Уйма знакомых мне девушек могут кое-чему тут поучиться, – прошептал парень, сидящий рядом с Эдди, оценивающе осматривая Лео.
Тут. Поскольку что значит «он»? Он очевидно не женщина, но вместе с тем ему как-то удавалось практически не отличаться от женщины. Некоторые из парней, игравших девушек (не только в спектаклях, как узнал Эдди, но и во время серьезных танцев и чаепитий, время от времени проводимых в лагере), перенимали женские повадки, брили руки, ноги, мастерили из чего-то губную помаду и румяна, но Лео, несмотря на большой крючковатый нос и волосатые руки, требовалось лишь придать немного плавности суставам, позвоночнику, лишь осторожно поводить пальцами, и он превращался в одинокую, манерную, порывистую официантку в кафе на аризонской заправке. Следя за действием, Эдди почти чувствовал жар пустыни, запах жира от фритюрницы.
Эдди потом искал Лео, но почти не узнал его, когда они оказались вместе на помывке, несмотря на нос.
– Ты великолепно играл, – рискнул он. – Был раньше актером?
– Нет, стрелком-бомбардиром.
– Я имею в виду до раньше.
– Я понял, что ты имеешь в виду. Только в снах. У меня не хватало духа на пробы даже в школе. Но здесь почему бы и нет? Что я теряю?
– Ты потрясающий. Мой сосед сказал, что настоящие девушки могли бы кое-чему у тебя поучиться.
Лео сжал губы:
– Им нравится так говорить.
– Наверное, безобидная шутка, – осторожно предположил Эдди.
Лео коротко, вежливо улыбнулся:
– Может быть.
– Отчаянные времена, отчаянные решения?
– Для некоторых.
Эдди понизил голос почти до шепота:
– Бедолаги.
* * *
Его самолет подбил «мессершмитт», загорелся двигатель. Когда пилот велел прыгать, второй пилот и хвостовой стрелок уже погибли, их застрелили. Стрелок-бомбардир прыгнул первым – из того же отверстия, из которого сбросил столько бомб, – потом радист, потом Эдди. Странно было погружаться в небо в одном своем теле, без капсулы в виде самолета, падая посреди зенитных снарядов, пуль, гудящих двигателей, огня. Эдди дернул за вытяжное кольцо.
Радиста застрелили, когда он раскачивался на парашюте, а что сталось с пилотом и другими членами экипажа, Эдди не знал. Эдди и бомбардира задержали во Франкфурте, допросили, а оттуда Эдди переправили в лагерь на побережье Балтийского моря. Когда заключенные шли от поезда к лагерным воротам, люди, столпившиеся на обочине, улюлюкали им, показывали, как будут их вешать и расстреливать.
* * *
– Не понимаю, почему я больше женщина, чем женщина, – сказал Лео Эдди через месяц после того, как они познакомились.
Они разговаривали в бараке Лео, тот стоял у печки, а Эдди вжался в угол между нарами, поскольку больше приткнуться было некуда. В помещении шестнадцать на двадцать четыре размещали по пятнадцать человек. Лео разжился в прачечной оловянной кружкой с кипятком – особая милость одного из работавших там заключенных – и обмылком от щедрот Красного Креста, он смывал грим.
– После матча лейтенант Борк, или Брокс, или как его там, ну, верующий, который все талдычит, что он из Питсбурга, пошутил, дескать, если бы я очутился в раю, никто бы не создавал Еву. Тогда бы, конечно, случился другой первородный грех, но, по-моему, он смущен. Что-то его смущает.
Вторую половину дня Лео провел в юбке, парике и рубашке, обвязанной вокруг ребер, с карточками по результатам боксерского матча, а сотни военнопленных свистели, кричали и выкрикивали непристойности. Эдди усмехнулся:
– Надеюсь, кто-нибудь когда-нибудь расскажет лейтенанту Броку, откуда берутся
