class="p1">– Прилично, неприлично – уже ничего не значит. – Калеб наклонился к ней, и от его близости она вспыхнула. – На Средиземном море я пытался запретить себе хотеть быть где-то еще или даже думать, будто что-то еще существует. Казалось, выход. Ты понимаешь, о чем я?
– Да.
– Но иногда, во время ходьбы или когда я засыпал и бдительность притуплялась, я думал о тебе. Я убрал тебя из головы, но теперь… – он замялся и несильно прижал длинный палец к ее ноге.
– Что? Что теперь?
– Теперь у меня осталось двадцать четыре часа из тридцати шести увольнительной. И я бы хотел провести как можно больше из них с тобой.
Мэриен захотелось вскочить ему на колени. Раздеть догола прямо в вестибюле «Полигона» и прижаться к его коже.
– Я переоденусь, и пойдем поедим, – сказала она.
– Я могу остаться на ночь? – В вопросе не слышалось никакой издевки, даже поддразнивания. Он почти умолял.
Если Мэриен переспит с Калебом и Рут узнает, она почувствует себя преданной, будет раздавлена, но заранее Мэриен не могла вызвать в себе чувство стыда. Полюбив Рут, она не перестала любить Калеба. Две любви, как два разных вида, не обращая внимания друг на друга, существовали в одном ареале: лось и бабочка, ива и форель. Одна не отменяла другую. Рут вернула ее к жизни, она никогда не была увлечена Калебом так, как Рут, и все же для жизни он нужнее. Он неотторжим от Мэриен, как часть тела.
– Я не одна.
– Это имеет значение? Вопрос не риторический. Не беспардонность с моей стороны.
– Я сама себя спрашиваю.
– Как я тебе уже говорил, я старался представить, что больше ничего не существует. Именно так я хочу провести сегодняшнюю ночь. Больше ничего.
– Но кое-что еще существует – другие люди.
Калеб ждал. Мэриен не могла решиться.
– Мне утром лететь, – запинаясь, промямлила она.
– Утром я тебя отпущу. Ты знаешь, что отпущу.
– Все так просто?
– Не важно, что просто, а что непросто. Важно, что мы делаем, а что нет.
Мэриен молчала, ее сшибали с ног галактические вихри нерешительности. Наконец она сказала:
– Я не могу.
Калеб, видимо, заметив мучения, легко пихнул ее в плечо:
– Тогда ужин. Тоже неплохо.
Южный океан
Август 1943 г.
За три месяца до встречи Мэриен с Калебом
Сначала Джейми спрашивал названия островов, но обычно получал ответ, что ему знать необязательно. Строго говоря, ему и впрямь необязательно было знать, где он находится: он все равно там.
Но именно поэтому – потому что он все равно уже там – для чего надо держать это в секрете? Кому он может его выдать? Только другим на том же корабле, но они ведь тоже там, в том же безымянном месте.
Но когда Джейми все-таки удалось выудить названия, он обнаружил, что они ничего не значат или даже не существуют, и перестал спрашивать, подписывая картины и рисунки общо: «Соломоновы острова».
Большинство из них выступали из воды густо поросшим джунглями известняком или базальтом в ограждении патрулируемых акулами рифов, за ними пришельцев поджидали мангровые болота, крокодилы и высокая, острая, как скальпель, трава, где комаров больше, чем можно разогнать прутиком. Изредка попадались деревни, люди на выдолбленных каноэ, дети, играющие на берегу. Иногда судно проплывало мимо затонувших военных кораблей, из воды торчали судовые надстройки, или остов лежал на боку, словно распухшие останки какого-то животного. Некоторые острова представляли собой лишь едва заметные над поверхностью океана песчаные полосы с отдельными вцепившимися в грунт пальмами. Джейми написал один из таких островков – образцово-показательный рай, – попытавшись внести туда свое ощущение пронизывающей все унылости, хрупкости малюсеньких пятачков земли в огромной воде. Ветви его пальмы напоминали подвешенного за шею человека, которого, как изодранного летучего змея, трепал ветер.
Однажды ночью, поджидая конвой японских эсминцев, они прикрылись чернотой давно потухшего вулкана. Когда эсминцы появились в поле зрения, Джейми ощутил, как дернулся корабль, будто метнулась рыба. Японцы не видели конвоя, не могли знать, что торпеды уже мчатся в воде, пока их не настигло. Джейми представил холст: почти полностью черный и силуэт тонущего эсминца, освещенный желто-белой вспышкой взорвавшегося снаряда. Но как изобразить сотни тел в воде, жуткое молчание? Почти все японцы отказались от предложенной помощи и предпочли погибнуть. Джейми видел выхваченные лучом прожектора мокрые головы, на некоторых лицах читался безумный молчаливый страх, другие поражали вызывающей отрешенностью.
Он больше не испытывал жалости к врагу. Здесь сострадание не нужнее пальто, но не навалится ли на него, думал Джейми, когда кончится война, не ударит ли с коварством торпеды?
Всякий раз, оказываясь в порту, пересаживаясь на другие корабли в Кэрнсе или Порт-Морсби, он отсылал свои работы в Вашингтон. Войны, материала для рисунков и картин, было более чем достаточно, однако Джейми терял способность вычленять важное. Он мог часами трудиться над одной-единственной бочкой для смазки и помещал с любовью написанный портрет ржавого куска железа в одну папку с изображением морской битвы, как будто это равноценно. Он слегка утратил нить, ведь его задача – выражать суть или дух войны. Однако если такое и существовало, его нельзя ни нарисовать, ни написать. С таким же успехом можно попытаться изобразить расплавленное ядро Земли или беззвездный уголок ночного неба и заявить, что вот это земля, а это небо. Из-под его кисти выходило и море, чистое, просто синий горизонт, и Джейми отсылал такие работы тоже. Ответов он не получал и не знал, довольно ли начальство плодами его трудов, летописью кочевника, но указаний перебросить его на другую службу не поступало.
* * *
В октябре Джейми высадился на атолле, недавно отвоеванном у японцев, и некоторое время провел в палаточном лагере. Он написал несколько «корсаров» на кипящей от жары взлетно-посадочной полосе, которую построили, раздробив и разровняв кораллы, миллионы лет труда крошечных животных, в плоскую твердую поверхность. Плавая в море, он надевал самодельные сандалии из шин разбившихся японских самолетов, чтобы живые, не раздробленные кораллы не порезали ноги.
В ноябре Джейми направили в Брисбен, где он поселился в огромном лагере из палаток и хижин, разбитом в общественном парке, лиловом от цветущих жакаранд и едком от эвкалипта. Он просиживал в кино, барах и вообще ничего не рисовал. Несколько писем Мэриен нашли его здесь, все летние. У нее есть подруга. Ей нравится Лондон. Нравится летать.
Стыдно признаться, но я счастлива как никогда. Мне всегда нужно было понимать, что у меня есть цель, и теперь такая неотменимая цель есть. Поэтому люди воюют? Чтобы чем-то себя занять? Почувствовать себя частью чего-то?
Джейми думал, в конце концов он расскажет Мэриен о встрече с Сарой в Сиэтле, но пока предпочитал хранить эти воспоминания в раковине личного пространства, подальше от чьих-то суждений, от необходимости объяснять, сколько Сара для него значила. Или не значила. Он изо всех сил старался написать Мэриен хоть что-то осмысленное. Но что он мог ей рассказать? Что война раздробила его, разровняла, превратив в совершенно другую субстанцию, твердую и плоскую? Судя по всему, он теперь стал человеком, который мог смотреть на тонущих людей и не испытывать никакой жалости. Он не разлучался с собой ни на минуту, ни на секунду и не знал себя. Считал, можно писать войну, не будучи ее частью. Воображал себя наблюдателем, однако здесь такого не бывает.
Несколько раз он принимался писать письмо Саре, но бросал. Как-то вечером отправился в бордель и выбрал маленькую рыжеволосую девушку. На следующий вечер пошел туда опять и выбрал другую девушку, полную и светловолосую. Не помогло. Больше не ходил.
После войны, думал Джейми, он поймет, что хотел рассказать Мэриен. После войны опять разыщет Сару.
* * *
За несколько дней до Рождества, на рассвете, он спал на борту транспортного судна в составе конвоя со множеством морских пехотинцев, которым предстояло где-то высадиться.
В шести милях командир японской подводной лодки смотрел в перископ. Он следил за американским конвоем почти всю ночь и видел круг тусклого неба, черное море и еле заметные очертания кораблей. Он сфокусировался на эсминце, доложил дистанцию и курсовой угол офицеру. Он должен целиться не туда, где корабль находился сейчас, а туда, где он
