уголовных дел приговоренных потрясало. В каждом таком деле лежал рапорт начальника, в котором тот писал: “Такой-то получил такое-то задание, его не выполнил”. И резолюция на рапорте: “Трибунал. Судить. Расстрелять” либо записка Жукова: “Трибунал. Такой-то получил от меня лично такой-то приказ. Не выполнил. Судить. Расстрелять!” И приговор. Более ничего. Ни протоколов допроса, ни проверок, ни экспертиз. Вообще ничего. Лишь одна бумажка и приговор»[455].
Инициатором пересмотра дел семнадцати командиров был Г.М. Штерн. Как и сказано в романе, все обвиненные были оправданы, многие получили награды и успешно воевали в Великой Отечественной.
7 июня 1941 года Герой Советского Союза генерал-полковник Г.М. Штерн, еврей по национальности, был обвинен в шпионаже в пользу гитлеровской Германии. После многодневных жестоких пыток он был без суда, по личному приказу Берии, расстрелян 28 октября 1941-го в поселке Барбыш, вблизи Куйбышева (ныне Самара), в числе двадцати пяти военачальников высокого ранга. Именно к этой трагедии относятся строки романа: «Так судьба генерала Кобрисова не склонилась к тому, чтобы стать ему двадцать шестым расстрелянным в октябре в Куйбышеве или Саратове…» (3/295)
Георгий Николаевич сказал мне, что ему было непросто найти баланс между тем глубоким отторжением, которое вызывал Жуков у Григоренко, и пониманием, что нужно считаться в романе «с народной легендой» о маршале, имя которого связывалось с победой над гитлеровской Германией. Кроме того, Владимов высоко ценил роль Жукова в свержении Л.П. Берии.
Главным в воспоминаниях Григоренко, поразивших Владимова – «хотя я не думал, что меня можно еще больше удивить», – была именно роль в армии НКВД, а потом Смерша – организаций, к которым совершенно преданный в то время советской власти генерал, относился с глубоким презрением: «Картину страшного погрома офицерских кадров на Дальнем Востоке наблюдал и я лично. Уже два года прошло с тех пор, как прекратились массовые аресты, а командная пирамида восстановлена не была. Многие должности просто не были заполнены, квалификация не соответствует. Батальонами командуют офицеры, закончившие училище меньше года тому назад. И это еще ничего – есть комбаты с образованием курсов младших лейтенантов и с практическим стажем несколько месяцев командования взводом и ротой. Да и как можно было быстро заткнуть столь чудовищную брешь. Я уже говорил о штабе армии, где осталось всего два офицера. В дивизиях было еще хуже. В дивизии, дислоцированной в том районе, где начались события на Хасане (40-я стрелковая дивизия), были арестованы не только офицеры управления дивизии и полков, но и командиры батальонов, рот и взводов. На всю дивизию остался один лейтенант. Его невозможно было назвать даже временно исполняющим должность командира дивизии. Поэтому командир корпуса полковник (впоследствии маршал) В.И. Чуйков позвонил этому лейтенанту по телефону и сказал: “Ну вы, смотрите там. За все отвечаете до приезда командира дивизии”. А командир дивизии все не ехал. Посылали двух или трех, но ни один не доехал. Арестовывали либо по пути, либо по приезде в дивизию»[456].
Для самого Григоренко в 1941 году война тоже началась неприятностями с НКВД, так как в первый день под влиянием шока от новости о нападении Германии он, не удержавшись, откровенно высказал свое мнение: прифронтовая авиация – основа защиты страны – была выведена из действия слепотой верховного командования[457]. Военные аэродромы находились слишком близко к границе, самолеты с них не были отведены в глубь страны, и первое, что сделали немцы, разбомбили их. Генерал Севастьянов писал о втором дне войны: «Не доходя несколько километров до Каунаса, за краем рощи мы увидели сожженный, разбитый бомбами аэродром. На поле пылали остовы машин. По-видимому, бомбардировка застала летчиков врасплох, да и вряд ли они успели бы подняться в воздух за те минуты, что немцы летели от границы. Вот каков был ответ на загадку, почему только два самолета с красными звездами на крыльях появились над нами за весь долгий день обороны»[458].
Это означало, что немцы беспрепятственно бомбили отступающую армию, что увеличивало беспорядок в войсках, количество погибших и раненых и устрашающе влияло на психологическое состояние солдат.
На Григоренко был написан донос, и начались бесконечные комиссии, собрания-заседания, объяснительные записки и изматывающие душу допросы – это происходило в самые первые катастрофические недели войны, когда вся энергия страны была необходима для организации борьбы с врагом. По словам Владимова, Григоренко говорил ему об НКВД:
Они, как пьявки, высасывали кровь из армии, уже обескровленной и обезглавленной. Грамотных офицеров катастрофически не хватало, ресурсов не было, оборона разваливалась, гражданское население бежало, куда и как могло, а эти негодяи занимались тем, что уничтожали и выводили из строя оставшиеся лучшие военные кадры, кого за то, что еврей, кого за то, что поляк, кого – за ум и честную службу (ГВ).
Именно Григоренко рассказал Владимову, что Смерш вербовал всех шоферов, ординарцев и адъютантов, которые должны были докладывать о своих «пассажирах» и начальниках. Отвертеться было невозможно, хотя многие избегали докладов, прикидываясь дурачками или ссылаясь на то, что докладывать нечего. Один из шоферов Григоренко, «белобрысенький белорус», сразу рассказавший генералу о вербовке, сформулировал так: «Буду я ему доносить, как же, пусть лопухом подтирается». И говорил пристававшему смершевцу, что его начальник, «как тронешь машину», моментально засыпает: «А чуть остановишь, сразу просыпается, свойство организма у него такое…» Тот едко возражал, что предыдущие шоферы «такого свойства организма» у Григоренко не замечали. «Дык, а я че могу сделать-то, – “наивно” хлопал ресницами парень, – значит, как тронешь машину…»
От Григоренко Владимов услышал поразительный эпизод, который едва не стоил генералу (тогда полковнику) свободы и жизни. В одной из частей на Западном фронте, где он служил, был смершевец, всегда ходивший с коротким хлыстом, которым он разрубал воздух, когда хотел кого-то припугнуть. Однажды Григоренко, изможденный после тяжелого сражения, увидел, как этот смершевец в лихо сидящей на голове фуражечке и чистенькой гимнастерке, громко отчитывал измученного, измазанного землей и кровью солдата, взмахивая хлыстом, отчего тот вздрагивал. Выдержанный Григоренко вдруг потерял самообладание и, вырвав из рук смершевца хлыст, сломал его и заорал: «А ну вон отсюда! И чтоб духу твоего тут не было! Выпорю этим хлыстом так, что мать родную не узнаешь!» Спросив фамилию солдата, он сразу внес его в список представленных к званию Героя Советского Союза. Владимов сказал мне, передавая этот эпизод:
Я осознал тогда, что психология Смерша была психологией крепостных холуев, которых веками пороли на конюшне. Это были мертвые души, неожиданно для самих себя вызванные к жизни и дорвавшиеся до власти
