— При обращении? — переспросил он, пожав плечами. — Описанное тобою более всего напоминает нечто вроде чумы. Или проказы. Заражение. Болезнь. Подчинение же… Знаешь, в конце концов, подчинение — оно происходит, по большому счету, и тогда, когда женщина щелчком пальцев велит бросать себе под ноги цветы и города.
— Постой-ка, — нахмурилась та, — ты это всерьез? А как же те стриги, на которых таки воздействует святая вода и Распятие, и…
— Распятие и святая вода были частью вероучения последнего уничтоженного мною еретика, — возразил Курт, отмахнувшись. — Но уничтожила его она же; вот только не из первой попавшейся церкви, а благословленная святым — он попросту устроил дождь из святой воды. Такова была его сила. Думаю, тот дождь стер бы в порошок любое зло вокруг. Потому что собственная сила этого святого перевесила силу его противника; хотя никакой Сатана там явно и рядом не лежал.
— Я не в курсе таких подробностей, — нехотя призналась Адельхайда и, встретив его удивленный взгляд, повторила почти с раздражением: — Да, я знаю не все. Да, ты был прав — мой допуск в некоторых вещах ниже твоего. И хотела бы я знать, что именно тебе открыли такого, если уж ты так хорошо понимал написанное в книгах доктора Штайна. И если уж говоришь сейчас такие вещи.
— Я больше не буду их говорить, — не сразу отозвался Курт, попытавшись изобразить беспечную улыбку. — В конце концов, каких только выводов не сделает человеческий ум по собственному усмотрению и притом из одних и тех же источников; уж в нашей с тобой работе эту истину познаешь одной из первых… Лучше говори ты. По крайней мере, ты говоришь факты; это надежнее. А если убить хозяина? Зависимость останется?
— Если разбить единственный кувшин с вином, отнятый у похмельного пропойцы, что случится? — отозвалась она вопросом, и Курт вздохнул:
— Мой отец в подобной ситуации едва не расколотил голову мне.
— Вот тебе и ответ. Скорее всего, если слуга был подчинен давно — он умрет. Даже если остановиться на твоих материальных…
— … домыслах, — докончил он понимающе, и Адельхайда вздохнула:
— Теориях. Даже если так — ведь и его тело, его организм уже перестроился, и иначе вряд ли сможет существовать. Возможно, есть шанс на излечение, если он подчинен не слишком давно. Но это будет тяжело и неприятно, как со все тем же пропойцей.
— Привязать его к кровати и кормить плюшками?
— А его, — кивнула Адельхайда, — в это время будет тошнить, трясти и корежить; он будет рвать себя о веревки и просить хоть глоточек… Наверное. Не знаю. Таких экспериментов тоже еще никто не проводил. Одно известно точно: слугу можно перехватить, если другой мастер окажется достаточно сильным для этого. Правда, сохранится вероятность того, что человек умрет в процессе, когда две силы в нем вступят в конфликт — когда за контроль над территорией дерутся два медведя, живущему там волку под ногами лучше не путаться, а человеческий организм, сам понимаешь, с волком не сравнишь. Скорее, с зайцем. Здесь человек не tertius gaudens[175].
— Человек здесь даже не заяц, — усмехнулся Курт, — человек в таком случае — та трава, по которой катаются две когтистые и клыкастые туши… А теперь последний вопрос. Александера обратили без его согласия, без его ведома… не сказать «насильно», но и не добровольно в полном смысле этого слова. Можно ли так же против желания человека сделать его слугой?
— Пришла в голову какая-то идея по делу? — оживилась Адельхайда, и он отмахнулся:
— Не знаю; вначале ответь.
— Я не углублялась в эту тему, Александер сказал бы точнее.
— Не знаю, где его сейчас носит; в последний раз я видел его перед тем, как прийти сюда — он спустился во двор. Наверняка направился лишать памяти кого-то из прислуги твоей тетушки.
— Отъедается, — мимолетно улыбнулась она, тут же посерьезнев. — Ведь я говорила, что он выберется.
— Не занесло бы.
— Александер умеет держать себя в руках, Курт. Он просто пытается войти в силу, насколько хватит его возможностей.
— Остается только поверить в это… Так что же? Скажи то, что знаешь, быть может, мне этого будет довольно, чтобы додумать свою мысль.
— Возможно ли подчинить человека насильно… — повторила Адельхайда задумчиво и неуверенно передернула плечами: — Обыкновенно это ни к чему — всегда найдется тот, кто отдаст себя сам, соблазнившись обещаниями долгой жизни, лишением болезней… Полагаю, да, можно и против воли, если постараться. В том, что касается воздействия на человеческое сознание, стриги непревзойденны.
— Слугу можно определить? Выделить среди прочих людей?
— Нет. Если не подошло время очередного «кормления», если его еще не начало ломать и не начали сдавать нервы, слуга — человек, как все. Ест, пьет, шутит, плачет, адекватен в общении и поступках.
— И как часто происходит это «кормление»?
— Раз в пару недель, как питание стрига… Ты полагаешь, мы имеем дело со слугой? — приподнявшись на локте, уточнила Адельхайда. — Так? Что сообщник из среды людей, неизвестный «фон» — не подкуплен или запуган, а подчинен?
— Вспомни письмо. Разумеется, никакого письма вообще не существовало в природе, это ясно и младенцу; разумеется, была лишь бумага, где в нужном порядке проставили определенные слова, долженствующие привлечь наше внимание. Но часть этих слов подтвердилась. Primo. Ульм как место событий. Secundo. Стриг — как их участник. Да и «люди в Ульме», судя по всему, тоже. Отчего бы не быть и «фону»?
— У тебя созрела теория? — оживилась она, усевшись на подушке. — Говори же.
— Не знаю, можно ли принять это как версию — просто несколько мыслей.
— Так выскажи их, в конце концов!
— Для начала еще вопрос, — возразил он, и Адельхайда нетерпеливо поджала губы. — Может ли слуга в такие дни спокойствия терять привязанность к хозяину? Может ли желать даже покинуть его? Сожалеть о своем положении?
— То есть, считаешь, эту комедию с запиской мог разыграть раскаявшийся слуга?.. Слишком сложно для подвластного стригу простого смертного — ведь был тот, кто нес это письмо. Был тот, кто шел умирать. Добровольно. На такое идут ради чего-то большого…
— … или также будучи подчинены. Ты не ответила.
— Да, может; а теперь говори. Что за версия?
— Я склоняюсь к мысли о том, что Конгрегацию попросту использовали два клана (или гнезда) стригов, дабы нашими руками напакостить конкуренту. Откуда всем нам знать — быть может, в Ульме уже давно… или не так уж давно, не суть… обосновался кто-то еще, кроме Александера? И даже не один. Они осторожные твари, и скрываться, как я понимаю, умеют. Если б не то письмо, если б не тела на улицах — кто вообще знал бы о присутствии Арвида в городе? Да никто. Включая Александера. Он бродил по улицам не одну неделю, нарочно, почти каждую ночь, выслеживая — и только тогда смог увидеть его. А веди он свою обычную жизнь — так и пребывал бы в неведении по сю пору. Похоже на правду?
— Пока да… А «фон» в перехваченной записке — думаешь, слуга из местного высшего общества?
— Возможно. Возможно, подчиненный ради его замка; неплохое место обитания. Возможно, так и было, и обитали, пока их противники не заимели на них зуб. И теперь мы идем по следу одного из кланов; по следу, подброшенному нам членами другого.
— Но в таком случае — что ты хотел выяснить своим последним вопросом? Да, слуга может не иметь к хозяину никакой другой привязанности, кроме физиологической зависимости от его крови. Да, может вовсе его ненавидеть, но притом подчиняться. Да. Но к чему ты завел об этом речь?
— К тому, что этими вечерами мы, возможно, вслушивались не в те слова. Нам сказали «кошка», и мы пытались слушать мяуканье, а надо было услышать рычание рыси. Мы искали сообщника и потому заранее выискивали в их разговорах не те намеки, не то поведение пытались отследить. Если в нашем деле замешан слуга, он может ненавидеть стригов искренне, род человеческий любить всей душой, сам по себе такой человек будет образцом для подражания и достойным членом рыцарского братства…
— Как Эрих?
— Как Эрих. Как ландсфогт. Как фон Эбенхольц, которому до безгрешного человека, конечно, далеко, но… Как фон Лауфенберг. Этот подходит под описание лучше всех — раздражительный, высокомерный, слишком жизнерадостный для своих лет — и именно потому его я все-таки не записывал бы в первые строки перечня подозреваемых.
— В таком случае, надо пересмотреть заново все услышанное. Переосмыслить, отринув уже сделанные выводы.
— Эй, — остерегающе заметил Курт, — а кто сказал, что моя версия имеет больше прав на жизнь, чем твоя?
— Я сказала, — отозвалась та, вновь неспешно улегшись, и недовольно пояснила: — Потому что у меня версии нет. У Александера, насколько я знаю, тоже. Возможно, мы оба не видим чего-то, что видишь ты…
