— Именно чтобы не рисковать — я не намереваюсь прощаться; я останусь здесь. Если, Dieu préserve[182], родится иная версия, если произойдут какие-либо перемены в планах, если вообще изменится хоть что-то — я должен быть рядом и узнать об этом, ибо, кроме меня, более никто не сможет связаться с зондергруппой. Итак. План озвучен. Возражения?
***
Возражений не было ни у кого; и, быть может, именно оттого Курт вдруг ощутил себя потерянным и словно бы никому не нужным. Не было возражений, не имели значения более никакие мысли и догадки, кроме тех, что могли бы переменить ход событий в корне, не требовалось уже никакого напряжения — от него не требовалось теперь ничего, кроме постного ожидания. На смену возбуждению, вызванному его внезапными догадками, на смену оживлению пришла какая-то подавленность и меланхолия, медленно и неотвратимо переходящая почти в злость. «Это синдром следователя, — заметила Адельхайда во время их бесцельного блуждания по саду после завтрака. — Так бывает всякий раз, когда плоды своих рук приходится передать другому, и неважно, кто это — группа захвата, которая пойдет арестовывать твоего подозреваемого, или следователь рангом выше, который внезапно является для того, чтобы забрать у тебя „наработки по делу“, а точнее — дело почти уже раскрытое, на которое ты угробил уйму бессонных ночей, нервов, сил. Но такова работа». Курт кивал, соглашаясь и признавая ее правоту, но не имея сил бороться с подступающим раздражением. После встречи с Арвидом иметь иллюзии относительно собственных возможностей было уже глупо, здравый смысл говорил, что совладать с подобными созданиями могут лишь обученные для того люди, однако отделаться от иррациональной зависти к бойцам зондергруппы было нелегко.
Нелегко было бродить по пустому саду — вначале рядом с Адельхайдой, временами останавливаясь и прерывая беседу, после — одному, уже безостановочно и все так же без цели и смысла; нелегко было сидеть в одиночестве в пустой комнате, выделенной ему, и смотреть в стену, в пол или в потолок, валяясь на кровати и раздражаясь оттого, что, невзирая на бессонную ночь, сон никак не идет. День тянулся и тянулся, и на возвратившегося фон Вегерхофа обрушился праведный гнев за долгое отсутствие, и было испытано невероятное удивление от того, что минуло всего четыре с половиной часа. Нелегко было продолжать беспредметные беседы за обедом, где в отсутствие прочих гостей внезапно обретшая тягу к общению тетушка взяла майстера инквизитора в оборот, затеяв долгую беседу о еврейских корнях народов Европы за исключением германского и о важности семьи для мирянина. Нелегко было днем дождаться вечера, вечером — дождаться темноты, а тогда — ждать, пока затихнет засыпающий дом.
***
К двери на втором этаже Курт подошел осторожно, пытаясь определить, тянет ли из-под створки горячим запахом нагретого воздуха и расплавленного воска, стараясь услышать, что происходит по ту сторону, не видя и не слыша ничего. У порога он остановился, касаясь ручки пальцами и не торопясь взяться, и, наконец, толкнул дверь, растерянно замерев, когда створка не поддалась.
Мгновение Курт стоял недвижимо, глядя на старую узорчатую медь, покрывающую темное дерево, и толкнул снова, понимая уже, что попытка бессмысленна. Осторожно, стараясь двигаться и мыслить спокойно, он поднял руку и, помедлив, постучал — мерно и сдержанно, постучал один раз, как было условлено еще до того, как прозвучали слова «входи без стука». Тишина осталась — не было ни звука, не послышалось шагов по ту сторону порога, не донеслось ни слова…
Навалившиеся этим днем тоска и злость схлестнулись, слившись в один сплошной темный клубок, и Курт тихо выдохнул сквозь зубы, опустив голову и стараясь умерить дыхание.
— Ну, конечно, — шепнул он в пол. — А чего ты ждал…
Чего он, в самом деле, ожидал? Того, что дверь эта теперь будет распахиваться по первому его слову? Что в этой комнате его будут ждать всегда? Что не обманется в надеждах, вновь позволив себе поверить в то, что говорится обычно в таких комнатах, такими ночами… Такими женщинами.
От двери, развернувшись, Курт отошел едва ли не бегом, вывалившись на галерею через проем в оконечности коридора, и встал там, прислонившись к стене и глядя в небо над кромкой замковой крыши. Понять, отчего на душе всего мерзее, он все никак не мог, даже не пытаясь осмыслить, явилось ли последней каплей это молчание за запертой дверью, или же последний удар нанесло осознание собственной глупости, доверчивости и слабости…
— Не спится?
Наверное, лишь из-за занимавших его терзаний он не подпрыгнул в очередной раз от голоса фон Вегерхофа совсем рядом; стриг стоял так же у стены, так же привалившись к ней спиною, и прозрачные глаза сейчас слабо посверкивали отраженным лунным светом.
— И ты здесь, — неопределенно отозвался Курт, и тот передернул плечами:
— Я тут уже был, когда ты столь стремительно и внезапно возник — я даже, веришь ли, перепугался. Поначалу я решил, что ты тренируешься являться ниоткуда, но, судя по твоей бледной и недоброй физиономии, на свежий воздух ты вышел остудиться. M'est avis[183], не обретя возможности остудить этот пыл в ином месте.
— Слушай, — поморщился он, — не знаю, что на тебя сегодня нашло, но… Я не могу сказать тебе, чтобы ты ушел — я не в своем доме, уходить сам тоже не желаю — хочу побыть, в самом деле, на свежем воздухе, но если уж и ты хочешь быть тут — будь молча, сделай одолжение.
— Нет. Пожалуй, я все же уйду; сегодня, вопреки твоим гнусным подозрениям, я намереваюсь отоспаться, что и тебе советую, коли уж тебе так или иначе выпал на это шанс и нет другого выхода. Желаю добрых снов. Судя по завершению вечера, сны у тебя сегодня должны быть увлекательными.
Несколько мгновений он смотрел в спину фон Вегерхофа молча и, неожиданно для самого себя, окликнул вдруг:
— Александер.
Тот остановился, обернувшись, и сделал один шаг обратно, глядя с выжиданием; Курт вздохнул.
— Что это мы сейчас делаем? — осведомился он, и когда взгляд напротив стал вопросительным, продолжил: — Скажи-ка мне на милость, это мы с тобой что же — вздорим из-за женщины? То есть, меня угораздило попасться под руку ревнивому стригу?.. Александер, брось, это же глупо.
Еще миг тот стоял все так же неподвижно, не говоря ни слова, и, наконец, вздохнул, медленно возвратясь обратно и вновь остановясь в трех шагах в стороне.
— Глупо, — кивнул фон Вегерхоф с невеселой усмешкой, не глядя на собеседника. — Учитывая, с каким рвением я исполнял работу… как ты сказал?.. «грязного сводника»…
— Ты что — серьезно? — проронил он растерянно. — Ты же…
— Да? — уточнил тот, когда Курт запнулся. — «Я» — что?.. Молчишь? И молчи. Я знаю, что ты можешь сказать, можешь — но не скажешь. Я скажу. Во всех прениях подобного рода у меня заведомо меньше прав добиваться своего. Объективно говоря, мне незачем это делать. Тебе есть куда спешить, есть причина опасаться, что в будущем станешь жалеть об упущенном, о том, что, быть может, никогда более не увидишь, не узнаешь, не встретишь, не испытаешь… Я увижу. Когда-нибудь. Лет через десять, двадцать… пятьдесят, на худой конец. Если мне не удается с наскока взять то, что мне хочется — я могу и отступить. Когда-нибудь будет другое. Может статься, даже и получше в некоторых отношениях. От того, что мне не достанется то, что я хочу (а вчера это стало очевидно), ничего ужасающего не произойдет. Солнце не погаснет от того, что мне предпочли вздорного мальчишку. Земля не разверзнется, сердце не остановится, жизнь не утратит смысл, птицы не умолкнут и мир не перевернется… Обидно? Да. Досадно. Неприятно. Тут уж ничего поделать нельзя; я все-таки какой-никакой, а — человек. И не меньше фон Лауфенберга не люблю проигрывать.
— Heureux au jeu, malheureux à l'amour[184], — усмехнулся Курт и неловко умолк, встретив взгляд стрига. — Гм… Вот уж не думал, что все настолько серьезно… В конце концов, все это не имеет значения. Я ведь не к венцу ее увел. И скоро уеду; дело окончено. Согласно твоей логике — у тебя впереди уйма времени… ну, пока она не покрылась морщинами и не стала добычей, которую уже не захочется взять. Мы ведь с ней более не свидимся, и никакой трагедии в происходящем нет.
— Однако, как я вижу, ты так не полагаешь, — заметил фон Вегерхоф уже без прежней насмешки и почти с состраданием. — Что случилось? Тебя развернули?
— Можно сказать и так, — ответил он неохотно. — Если говорить точнее — я ткнулся носом в запертую дверь.
— Она сказала «приходи» и не впустила? — с удивлением переспросил стриг. — Не мог я так ошибиться; я был уверен, что с тобой она подобного фокуса не выкинет.
— Ну, — уточнил Курт смущенно, — по правде сказать, сегодня она такого не говорила… Просто я подумал…
