слыхал, как дед Никифор со своей артелкой водопровод сгрохал? Это все люди верные. Таких не надо просить. Таким еще можно приказывать. Не пригласили, мол, вас, а мобилизовали! Теперь мужикам такой разговор и почетнее и милее.
Старики одобрительно закивали, заговорили, поддержали мастера из разных углов.
Утром следующего дня Алексей Петрович привел на монтаж Смышляева, собрал молодых рабочих и сказал:
— Вот вам консультант. За любым советом — к нему. Фамилия — Смышляев. Когда-то прорабом был.
— А мы думали — начальником строительства, — раздался голос Фильки.
Желтое морщинистое лицо Смышляева казалось не таким крупным и внушительным, как прежде, карие глаза, глядевшие когда-то настороженно, теперь выдавали некоторую робость.
— Не балуй, — сказал он так, как должно быть, говорил дома, с внуками.
— Ребята, дисциплина — прежде всего! — строго напомнил Алексей Петрович.
Оставшись среди незнакомых людей, почти ребятишек, Смышляев заметно смутился. Ребята еще тесней окружили его, начали допытываться, подавляя улыбки и смех.
— Так вы не были начальником строительства?
— А главным инженером?
— Да нет же! — серьезно возразил Филька. — Он был главным консультантом по завертыванию гаек.
— А вот погоди, — словно опомнившись, проговорил Смышляев. Он подошел к стальной опоре сооружаемого конвейера, потрогал гайку ключом. — Ты прикручивал? Слабовато. Вот как надо…
Он обхватил крупными растопыренными пальцами стриженую голову Фильки и сделал вид, что собирается повернуть ее. Ребята засмеялись. Филька обозлился.
— А вы чем лучше? — крикнул он. — Мне Алексей Петрович рассказывал, как вы на блюминге гайки прикручивали!
Смышляев отступил, посмотрел на ребят растерянно, повернулся и вышел из цеха.
Алексей Петрович догнал его на заводском дворе, насилу уговорил вернуться. Потом нашел Фильку и пригрозил ему.
— Сами же про него говорили, — оправдывался Филька. — А я виноват…
Вечером Филька пошел к Леонову и сказал, что получил письмо от матери — она эвакуировалась в Среднюю Азию и ждет сына к себе. Скуластый, черноглазый, с гладко зачесанными волосами, он смотрел на Николая недружелюбным взглядом и живо напоминал ему Бабкина… Бабкин теперь где-то на фронте… Николай вздохнул и, стараясь не обращать внимания на неприязнь Фильки, пообещал:
— Разберемся…
…Прошло несколько дней.
Филька и Алексей Петрович возвращались со смены по Нагорной улице. Старый мастер говорил:
— Если меня не стыдно, хоть людей постыдись! Жаль, тебя Егорова не слышала. Она бы с тобой поговорила. С двумя детьми без мужа осталась и работает. А он, видишь ли… все ему не по нраву!
На перекрестке Нагорной и Металлургической их догнал Плетнев.
Плетнев считал Алексея Петровича склочным стариком и относился к нему с тем веселым, плохо скрываемым пренебрежением, с каким иногда молодые относятся к старым. Видя, что мастер размахивает руками и, должно быть, ругает парнишку, Плетнев решил немножко развлечься.
— Приветствую папашу! — окликнул он Алексея Петровича.
Это была одна из тех минут, когда Плетнев преображался, стараясь быть попроще.
— Привет, привет, товарищ начальник.
Пологов назвал Плетнева товарищем начальником, чтобы тоже показать свою простоватость. Но и Плетнева нельзя было провести. Он прекрасно понимал, что старик не считает его начальником.
— Как здоровье, папаша?
— Благодарствую. В полном нормативе.
— За что вы его? — спросил Плетнев.
— Фильку-то? Заработал.
Плетнев понял, что помешал Алексею Петровичу, но решил не отступать.
— А все-таки?
— На Урале не нравится. Сбежать норовит на юг.
Филька показался Плетневу забавным: краснощекое лицо простачка, мальчишечья угловатость, упрямство…
— А почему на юг?
— А потому, что люблю!
— За что же? — допытывался Плетнев.
— Любовь не требует объяснения, было б вам известно! — с достоинством ответил Филька. — Это вот ненависть…
Плетнев вскинул брови.
— Да ты, оказывается, философ! Сколько классов окончил?
— Восемь.
— Вот какие у вас в бригаде ребята, — повернулся Плетнев к Алексею Петровичу. — Университет после войны открывать придется.
Он достал папиросы и предложил старику. Филька тоже потянулся к портсигару. Плетнев рассчитывал на это и сказал:
— Куришь? Рано, рано. Впрочем — философ! Думать помогает…
— Философ! — проговорил Алексей Петрович, закуривая. — Хочет меня, старика, разными словами обойти! На юг собрался… Говорит, что мать-старуха зовет, плохо ей одной, не может, мол, без него, и все такое. Ну, и в комсомоле то же самое говорил, и у начальника смены, у Леонова. Не знают комсомольцы, что им делать. Тогда Николай Павлович и посоветовал им написать матери, спросить: правда ли? Сегодня ответ получился: избави, говорит, боже, что вы? Чтобы я его с работы срывала! Хоть я и старуха, а грамотная, понимаю, читала в газете, что уральцы клятву давали. Разве он клятвы не давал? Ничего такого я ему не писала. А если сам задумал уехать, то вы ему мое письмо покажите.
Плетнев понял, что старик говорит серьезно, — видно, задело за живое. Да и сам он перестал улыбаться и сказал Фильке:
— Вот что, дорогой мой! С Урала надо уезжать вполне определившимся!
Филька с недоумением поднял глаза на Плетнева. Очевидно, эта мысль была не совсем ясна ему. Точно так же мало понял ее и Алексей Петрович. Плетнев посмотрел вдоль улицы на струнку молодых, покрытых инеем тополей, на гору Орлиную, на темно-голубое с холодными просветами небо и, звонким хлопком выбивая окурок из мундштука, сказал:
— Если поработаем, будут хвалить. Не справимся — побьют. Ясно? Так надо справиться.
Алексей Петрович одобрительно кивнул.
— Это тебе программа действий. Урал, как правильно говорят, крепость. Но не просто крепость, а еще и высокая: и с нее далеко видно, и стоящего на ней издалека видать. Только сумей устоять. С Урала уезжать надо не раньше, чем тебя заметят.
Насторожившийся к концу речи Алексей Петрович тихо свистнул и пристально поглядел на Плетнева.
— Нет, дорогой товарищ начальник, такая философия нам тоже не подходит! — убежденно сказал он и сплюнул.
— Лучше я на фронт пойду! — решительно проговорил Филька.
— Во-во! — подхватил Алексей Петрович, — встань пораньше да шагни подальше!
— Вы опять за свои стихи?
— Вот я тебе дам стихи, сукин ты сын!.. Сделаем первый танк — и айда с ним на фронт!
— Дофилософствовался… — посочувствовал Плетнев и предложил Фильке папиросу «в запас».
Филька небрежно взял.
Плетнев простился с ними, посмотрел вслед.
Все-таки он, Плетнев, человек счастливый, его не спутаешь с другими, во всяком случае нельзя сказать, что таких, как он, — миллионы. У него есть свои представления о мире, больше того, есть свой мир… А паренек и старик — они живут с массой, они — у самой земли, им от нее не оторваться. Завтра утром (а утром спросонья особенно холодно) они снова будут прикасаться руками к покрытому изморозью железу. Единственная их радость — это погреться, вернее, попрыгать вокруг костра. Он знает дымное пламя зимних костров — оно не греет, а только опаляет руки и ест глаза…
