в углу костылем.
— Не расстраивайся, Василий Тимофеевич, — Касаткина он жалел, — исправим.
Но Касаткин уже разошелся:
— Обидьтесь не обидьтесь, но я этакого дела не оставлю, до райкома дойду, а заставлю электростанцию восстановить.
Степан цыкнул на Тараторку:
— Еще слово, и я тебе, Тимоня, по старой памяти…
И Дюпин подошел.
Тараторка, видать, струхнул. Послали Степана и Афоню Манухина электростанцию наладить. Добрались они, исправили, загорелся свет.
Своего покровителя Геню-футболиста Тараторка подводил не единожды. Наобещали они, что коровник к осени сдадут, а кирпича раздобыть так и не сумели. Тараторка взял да увез кирпич со строительства районного Дома культуры. Все равно, мол, там работа замерла. А туда аккурат на другой день приехали строители. Хвать-похвать — кирпича нету. Видели — лубянцы увезли. Геня-футболист тогда первый выговор схлопотал. А второй ему достался за то, что Тараторка увез на коровник трубы, которые оставили на станции бурильщики. Это уже весной обнаружилось, когда рабочие Мелиоводстроя явились.
Незадолго перед смертью пришел Василий Тимофеевич в контору. Вовсе плохо передвигался. Шея закутана шарфом. Лицо бледное, сухонькое, с кулачок.
Тараторка по-петушиному топал ногой и кричал в телефон:
— Рвать и метать надо, рвать и метать!
Увидел Касаткина:
— Дай-ко, Тимофеич, папироску. Весь искурился, пустой, как барабан.
Василий Тимофеевич подал ему пачку, сел насупленный.
— Вот, ребятушки, в старину как говорили: на березе листок с копейку — начинай сев, с пятак — кончай. А теперь на березе еще ни гроша, студено, а пошто вы рвать да метать начинаете?
— Устарел ты, Тимофеич, не та линия теперь, — сказал Тимоня.
Степану больно стало, когда Василий Тимофеевич перед уходом сказал Гене-футболисту убедительным, жалостливым голосом, будто его Христом-богом молил:
— Клевер-то не губите, ребятушки. Для наших полей в нем сила.
— Га, травопольщик, травопольщик! — заржал Тараторка.
Степана злость взяла. Так бы и съездил ему по кривым зубам. За что старика изобидел?
— Попомните меня, — тихо сказал обиженный Василий Тимофеевич.
И вправду ведь, скоренько вспомнили. Уж без Гени-футболиста было дело. По всей округе ездили, искали клеверное семя. Еле наскребли.
А потом отправили Касаткина в больницу. Долго он там лежал. Степан собирался навестить, да все было недосуг.
Один раз пришла толстая, страдающая одышкой жена Василия Тимофеевича, еле поднялась на крыльцо Степановой избы. Лицо заплаканное.
— Больно уж убивается мой старик. Говорит: «Знать, никому я не нужен стал, никто не зайдет. Ой, как тяжело, коли никому-то не нужен». А ведь он всю жизнь для общества страдал. Тебя, Степанушко, заказывал приехать да еще Андрея Макаровича.
Вот сундук, сорок грехов, не переломил себя, мог ведь, мог заехать к старику Касаткину раньше.
Собрался, съездил. В палате лежало их двое. В углу — тихий мальчик. Все пальчиками перебирал край одеяла. Степан оставил мазутный пиджак и сапоги на крыльце, а сам зашел в казенных шлепанцах, которые почему-то оба были на одну ногу. Привез он свежей земляники — насобирала Ольга. Отсыпал полное блюдце мальчику, а Василию Тимофеевичу поставил на тумбочку бидончик. Старый председатель с усилием открыл веки, выпростал руку, чтобы пожать засмолевшую от солнца и смазки Степанову лапу. Высушенные болезнью запястья рук были тонкие, полупрозрачные, ладошки непривычно белые. Раньше пальцы всегда у него бурели от курева. А теперь белые: курить ему запретили, лишили последней утехи.
— Курнуть бы, — прошептал Василий Тимофеевич.
Степан тайком, торопливо гоняя рукой дым, раскурил у окошка папиросу и дал затянуться Касаткину. Тот оживился после этого, заметил землянику.
— Ягодки, — прошептал он и без охоты проглотил две ложки.
В глазах появился интерес, когда Степан сказал, что овес уже со стол высотой.
— Уже со стол! — удивился он.
Прощаясь, Касаткин долго держал в своих пальцах Степанову руку.
— Спасибо тебе. Я всегда думал, что ты такой.
— Да не такой я. Тогда-то вон, в Котельниче, не дождал тебя. Домой невтерпеж захотелось.
— Домой тебе надо было.
Возил после этого Степан к Касаткину Федю-клубаря, Андрея Макаровича. С Андрюхой Касаткин долго говорил.
— Эх, душа человек, тебе бы надо председателем быть. Ты людей понимаешь.
— Куда мне… — крутя кепку, говорил Андрей. — Тут арапом надо быть, орать надо уметь.
— Эх, Андрей, Андрей, неуж ты не понимаешь, что умное да доброе-то слово доходчивее! Зачем арапом?
— Может, и так, — сказал Дюпин.
На этом и кончился разговор. А если по правде говорить, конечно, Андрей Макарович получше бы Гени-футболиста был.
Как-то под осень уже Василию Тимофеевичу полегчало. Он воспрянул духом. Сказал Степану:
— Отпросил бы ты меня, Степа, в баньку. Помыться хочу.
Степан сам касаткинскую баню истопил, воды наготовил, а потом погнал на тракторе в больницу. Взбежал на крыльцо, а санитарка дорогу загородила.
— Куда?
— В баню Касаткина.
А та как колом меж глаз: «Помер ваш Касаткин-то, ночью помер. Тихо помер, не мучился», — этим, видно, утешить хотела. Да какое утешенье. Не стало человека.
Касаткина хоронили ветреным ясным днем. Сиверко вперегиб заставлял кланяться деревья, мчал по улице подмерзшую, хрупкую листву. Гроб стоял на табуретках под кипящей от ветра рябиной. Жена Касаткина в черной вязаной косынке неподвижно сидела около. Степану подумалось, что не долго и она протянет. И уж, считай, никого не останется от Касаткиных. И что это нехорошо. Таких нужных людей не останется: Витя голову на войне положил, Василий Тимофеевич помер.
Степана тронул за рукав Федя-клубарь.
— Оркестр я из района вызвал. Надо проводить Василия Тимофеевича как следует. Он мне был как отец родной.
Степан подумал, что для него Касаткин тоже сделал много. Да и для других. Для Андрея Макаровича. Когда тот из-за отбитой ноги вовсе отчаивался, Касаткин его на курсы счетоводов послал, заместителем своим сделал. А Лубяну осветил Касаткин, разве не каждому жителю доброе дело?!
Четыре мужика с медными трубами и подросток с барабаном играли такую кручинную музыку, что слезы сами набегали на глаза, еще жальче становилось Василия Тимофеевича.
Много лубянцев набралось к дому Касаткиных. Степан решил про себя: не зря Василий Тимофеевич старался, помнят его. Геня-футболист пришел. Стоит в толпе. Может, поймет, каким надо быть, чтоб вот так любили и ценили.
Степану хотелось, чтобы сыграли музыканты любимую песню Василия Тимофеевича, которую он и в конторе мычал, а на праздниках, закрыв глаза, запевал первым. И когда электростанцию везли, так она все вертелась у старика на языке: «Тихо в поле, в поле, под ракитой…»
Подошел Степан к музыканту, что постарше, седому благообразному мужику, и шепотом сказал про песню. Тот посмотрел с недоумением.
— Не концерт ведь…
— Ну и пусть, — ответил Степан. — Любил он.
Когда поднималась процессия к кладбищу, вдруг вплели музыканты в печальный похоронный мотив это самое: «Тихо в поде, в
