в записках выкладывал. Причем письма-то были не простые, а в стихах. Это уж Степан позднее узнал. Складно они у него выходили: «От ваших глаз, я без прикрас, сойти с ума возможно, когда посмотришь прямо в них порой неосторожно».
Ольга потом, она такая заноза, поддразнивала Степана:
— Пошто это я за Витю замуж не вышла? В городе бы жила, в черной шерстяной юбке бы ходила и в кофте шелковой.
А сама перед Витей робела, перед его ученостью. Это Степану и помогло.
Осмелился все-таки, позвал Ольгу плясать. А плясал ли, сам не понимал. Наверное, как лубянский бык Громовой, переставлял ноги на одном месте да башкой мотал. В Ольгиных усмешливых глазах искрилось веселье. То ли просто так ей было весело, то ли над ним хотелось смеяться. Да он и не для пляса ее пригласил, а чтоб шепнуть: хочу, мол, поговорить. Это теперь иной парень при всем народе на девке, как на изгороди, виснет. Вези его, бугая. Степан, чтоб впервые вызвать Ольгу на «барабушку», считай, три дня набирался смелости.
— Может, и приду, — ответила она.
И пришла. Оттого, что она пришла, вдруг Степан себя стал понимать вовсе другим, будто вырос сразу, сильнее и красивее стал.
Ходили за околицей, никаких особых слов вроде не говорили, а до того было хорошо, что всю жизнь бродил бы так.
— Пошла я, мама заругается, — и вроде бежать собиралась, но он ее удерживал, хотя тоже побаивался, как бы отец старым чересседельником не огрел по хребтине. Но это ему было нипочем, пусть бы огрел.
Расстались они, когда вовсю в Лубяне орали петухи. Шагал Степан в свою деревню Сибирь, и песни горланить хотелось. Первый раз проводил девчонку. Да еще какую, саму Ольгу! Шел и улыбался, не зная сам чему.
А Витя с той поры Степана обходил, сердился. Степан считал, что Витин отец Василий Тимофеевич на него сердце имеет. Как-то сеял ячмень в их колхозе «Красное солнце» и пропустил ластафину возле пней: сеялку гробить не захотел. Когда взошла яровина, плешь эта стала видна. Совестно было Степану, да что поделаешь. А Касаткин его разыскал.
— Чтоб не позориться, Степа, возьми ведро с ячменем, бутылку порожнюю да по пропущенному пройди, подсей бутылкой. А то пуда два потеряли.
Пришлось Степану ни свет ни заря, пока деревня спала, брести в поле с ведром да бутылкой, подсевать. Злился он, считал тогда, что нарочно, в отместку за Витину безответную любовь приедается к нему Василий Тимофеевич.
Витя в конце концов перестал посылать Ольге стихотворные записки, но Степан по-прежнему к нему относился настороженно. Из-за этого вовсе нехорошо у него вышло. В самом начале войны было дело. Стал у Степана нарывать палец. Директор МТС пересадил его с «хлопуши» на тарантас — кучерить. Тут и с одной рукой можно. Часами теперь сидел Степан на козлах, ожидая директора. Ворон считал.
Как-то стоял тарантас в Иготине около райисполкомовской коновязи. Вдруг видит Степан: идут ломаным строем мобилизованные на войну. Женщины плачут. Да и сами парни и мужики не больно веселые. И Витя Касаткин там шел. Клетчатая кепка на нос сбивается: голова-то под Котовского уже острижена. Увидел Степана, вскинул руку: прощай, мол.
Степан кивнул. Вот, сундук, сорок грехов, какой был! Только кивнул. А человек на войну уходил. Надо было хоть подойти попрощаться, на тарантас посадить. Ведь так, впустую ошивался. Потом, как о Вите разговор, обязательно Степан вспоминал это и самого себя костил. Не хватило ума до вокзала человека довезти. Ну, подождал бы директор, ну, отругал бы, да все равно на душе стало бы легче.
И вот теперь, узнав, что убит Витя, опять вспомнил об этом Степан. Старика Касаткина захотелось утешить. Единственного сына потерял человек.
— Да что ты тут, на платформе, один сиротеешь, айда к нам в эшелон. У нас в вагоне ребята в три аккордеона веселят душу. За победу опрокинем, — звал его Степан.
— Не могу я, Степа, — отказался Василий Тимофеевич и похлопал рукой по какой-то большущей штуковине, укутанной в брезент. — Электростанцию-движок для колхоза везу. Полтора уж месяца еду, прохарчился весь, а довезу. У самого командующего выпросил.
Степану жалко стало земляка, сбегал в вагон, приволок мешок с пайком, отвинтил фляжку: угощайся!
Пока сидели да про деревенское говорили, не заметили, как покатил Степанов эшелон. Эх, сундук, сорок грехов! Кинулся вслед, да не тут-то было. Видит вагоны, а догнать не может. Разве с поездом потягаешься, тот уж скорость набрал.
Ладно, ребята догадались, выбросили в двери его шмотье, хорошо, что документы на руках были. Подобрал Степан чемодан, шинель и обратно на платформу к Василию Тимофеевичу. Теперь свой эшелон не скоро догонишь. Касаткин ободрился, повеселел оттого, что у него объявился попутчик. А Степан ехал и ругал себя за то, что проглядел скорый состав. На этом товарняке он теперь до морковкиного заговенья проедет.
Василий Тимофеевич разохотился говорить. Покручивая усы, рассказывал, что стариков вроде него, кто еще на гражданскую ходил, отпустили давно. А он задержался, хоть и не был два года в Лубяне. Рассудил так: поскольку конец войне, демобилизация началась, не такое количество всего армии потребуется, надо раздобыть для колхоза электростанцию. Из дома писали: лошадей мало, на коровах пашут, с керосином вовсе туго. И вот надумал он обратиться с просьбой к командующему. Поскольку тот земляк, должен понять: не себе прошу, а для колхоза.
И вот представился случай. Шел однажды старшина Касаткин по городу Штеттину и вдруг видит: около одного дома много наших генералов, а полковников — пруд пруди. Знать, после военного совета высыпали. Стоят, смеются. Хоть и генералы, а когда много их, тоже как солдаты, и пошучивают, и хохочут — грохот стоит.
Вот он, тот случай. Приосанился Василий Тимофеевич — и четким шагом к ближнему генералу. Рука застыла у пилотки.
— Разрешите обратиться.
— Какое дело у вас, старшина?
— Ищу земляка и однополчанина по гражданской войне маршала Советского Союза Говорова Леонида Александровича, потому как имею к нему просьбу от колхозников деревни Лубяна и от себя лично.
— Его здесь нет, — ответил генерал. — А какая просьба?
И вот Василий Тимофеевич рассказал генералу и другим, что поблизости стояли, какая невероятно красивая у них деревня, какая светлая и веселая речка Чисть. Одно плохо — в деревне теперь нет машин, керосина не хватает. Сидит Лубяна в потемках. Нельзя ли, поскольку войне конец, а лубянцы для помощи фронту ничего не жалели, ни хлеба, ни жизни — десятка четыре их полегло в боях, — нельзя ли попросить какую ни на есть электрическую станцию?
