В половине седьмого Жак, который так и не смог заснуть, побежал к Мейнестрелю.
В пансионе все еще спали. Только старуха уборщица мыла вымощенный плитками пол вестибюля. Жак с минуту колебался: возвратиться или подняться наверх? Если он хотел попасть на восьмичасовой поезд, нельзя было откладывать это посещение. А после происшедшей ночью сцены он не мог решиться уехать из Брюсселя, не повидавшись с другом.
Он осторожно стукнул в дверь комнаты Пилота. Ответа не последовало. Не ошибся ли он? Нет. Вчера он приходил именно сюда, в номер девятнадцать. Может быть, Мейнестрель, напрасно прождав целую ночь, заснул?.. Жак собирался постучать еще раз, но тут ему показалось, что за дверью он слышит быстрый шорох босых ног, что чьи-то пальцы коснулись замка. Безумная, страшная мысль пронзила его. Инстинктивно схватился он за ручку и нажал на нее. Дверь открылась, задев Мейнестреля как раз в тот момент, когда он намеревался повернуть ключ в замке.
Они оглядели друг друга с ног до головы. На ледяном лице Пилота не было никакого определенного выражения: может быть, след досады… В течение секунды он, казалось, колебался. Оттолкнет ли он гостя, запрет ли перед ним дверь? У Жака возникло такое подозрение. Повинуясь той же интуиции, которая заставила его нажать на ручку, он плечом толкнул дверь и вошел.
С первого же взгляда он заметил, что комната изменилась, словно увеличилась. Стол, стулья были придвинуты к стенам, посредине, перед зеркальным шкафом, оставалось свободное пространство. Кровать была в беспорядке, но застлана одеялом. Прибранная комната казалась для чего-то подготовленной. Сам Мейнестрель тоже: на нем была голубоватая пижама, на которой еще виднелась сделанная утюгом складка. На вешалке ничего не висело. На умывальнике не было никаких принадлежностей туалета. Казалось, все уже было уложено для отъезда в два закрытых чемоданчика, стоявших у окна. Но ведь не мог же Пилот выйти на улицу прямо в пижаме и босой.
Взгляд Жака снова обратился к Мейнестрелю. Тот не двигался с места, он смотрел на Жака. Он не шевелился, но, казалось, не слишком твердо стоял на ногах. Он был похож на больного, который только что подвергся операции и проснулся после наркоза, на мертвеца, исторгнутого из небытия.
— Что вы собирались делать? — пробормотал Жак.
— Я? — переспросил Мейнестрель. Его веки невольно опустились. Шатаясь, он отступил к стене и прошептал, словно плохо расслышал заданный ему вопрос: — что я собираюсь делать?
Затем, сев за стол, он молча сжал голову руками. Даже на столе царил какой-то странный порядок. Два запечатанных письма лежали друг подле друга адресами вниз, а на сложенной газете — разные личные вещи: вечное перо, бумажник, часы, связка ключей, бельгийские деньги.
Жак несколько мгновений стоял в полной растерянности, не решаясь шевельнуться. Затем подошел к Мейнестрелю, который сейчас же поднял голову и прошептал:
— Тс-с…
Он с усилием поднялся, сделал, прихрамывая, несколько шагов, снова повернулся к Жаку и повторил еще раз, но уже другим тоном:
— Что я собираюсь делать?.. Да ничего, мой мальчик. Я оденусь… а потом уйду отсюда вместе с тобой.
Не глядя на Жака, он раскрыл один из чемоданчиков, извлек оттуда носильные вещи, разложил их на кровати, развернул газету, вынул из нее запыленные ботинки и начал одеваться, словно находился один в комнате. Одевшись, он подошел к столу и, все так же не замечая Жака, который молча сел в стороне, взял оба письма, разорвал на мелкие клочки и бросил их в камин.
В этот момент Жак, не спускавший с него глаз, увидел, что камин полон золы от только что сожженной бумаги. «Неужели у него было столько личных бумаг? — подумал он. И внезапно его обожгла мысль: — Документы Штольбаха!» Он бросил растерянный взгляд на раскрытый чемоданчик: в нем находилось мало вещей, и среди них не было видно пакета с бумагами. «Наверное, он переложил их в другой чемоданчик», — сказал себе Жак, не желая задерживаться на абсурдном подозрении, мелькнувшем у него в уме.
Мейнестрель возвратился к столу. Он собрал деньги, бумажник, ключи и аккуратно разложил все это по карманам.
И только тогда он, казалось, вспомнил о присутствии Жака. Он посмотрел на него, подошел к нему.
— Ты хорошо сделал, что пришел, мой мальчик… Кто знает, может быть, ты оказал мне услугу… — Лицо его было спокойно. Он как-то странно улыбался. — Видишь ли, ничто не заслуживает того… Ничего на свете не стоит желать, но также и бояться ничего на свете не стоит… Ничего… Ничего…
Неожиданным жестом он протянул Жаку обе руки. И когда Жак с волнением схватил их, Мейнестрель прошептал, не переставая улыбаться:
— So nimm denn meine Hände und führe mich…[53] Пойдем! — добавил он, высвобождаясь.
Он подошел к чемоданчикам и взял один из них. Жак тотчас же нагнулся, чтобы взять другой.
— Нет, этот не мой… Я его оставлю здесь.
И в его затуманенном взгляде мелькнула улыбка, полная душераздирающей грусти и нежности.
«Он уничтожил документы», — подумал потрясенный Жак. Но не посмел задать ни одного вопроса. Вместе они вышли из комнаты. Мейнестрель волочил ногу немного больше обычного.
Внизу он прошел мимо дверей конторы, не заходя внутрь. Жак подумал: «Он позаботился даже о том, чтобы заранее расплатиться!»
— Женевский экспресс… Семь часов пятьдесят минут, — пробормотал Мейнестрель, взглянув на расписание поездов, висевшее на стене вестибюля. — А ты? Едешь восьмичасовым парижским? У тебя как раз хватит времени усадить меня в вагон. Видишь, как все хорошо устроилось!..
LV
Короткий теплый ливень только что омыл Париж, и полуденное солнце сверкало еще более жгучим блеском, когда Жак сошел с бельгийского поезда.
Он был мрачен. Дурных предзнаменований становилось все больше и больше. Симптомы, с которыми он сталкивался во время поездки, все, как один, вызывали тревогу. Поезд был переполнен. Сильное возбуждение царило среди жителей прифронтовых областей. Солдаты и офицеры, находившиеся в отпуске в департаменте Нор, получили телеграфное распоряжение вернуться в свои полки. Не попав в один вагон с французскими социалистами, выехавшими из Брюсселя тем же поездом, что и он, Жак сел в купе, набитое северянами{96}. Не будучи знакомы, они все-таки разговаривали, передавали друг другу газеты, делились новостями, обсуждая события с беспокойством, в котором удивление, любопытство, даже недоверие занимали, пожалуй, еще большее место, нежели страх: видимо, большинство из них уже свыклось с мыслью о возможной войне. Меры предосторожности, которые, судя по сообщениям этих людей, принимало французское правительство, говорили о многом. Железнодорожные пути, мосты, акведуки, заводы, имеющие отношение к военной промышленности, уже повсюду охранялись воинскими частями. Батальон кадровой армии занял мельницы в Корбейле: «Аксьон франсез» обвинила их управляющего в том, что он офицер запаса германской армии. В Париже водопроводы, водохранилища находились под охраной войск. Какой-то господин с орденом рассказывал с доскональными подробностями, как знающий инженер, о работах, спешно предпринятых на Эйфелевой башне для усовершенствования оборудования станции беспроволочного телеграфа. Один парижанин, конструктор автомобилей, жаловался на то, что несколько сот машин, случайно собранных вместе для пробега, были если не реквизированы, то, во всяком случае, задержаны на месте впредь до нового распоряжения.
Из «Юманите», которую Жаку удалось раздобыть на вокзале в Сен-Кантене, он с изумлением и гневом узнал, что накануне, в среду, 29-го числа, правительство имело наглость в последнюю минуту запретить митинг, организованный Всеобщей конфедерацией труда в зале Ваграм, куда были созваны для выражения массового протеста все рабочие организации Парижа и предместий. Те из манифестантов, которые все же пришли в квартал Тери, были отброшены неожиданным натиском полиции. Стачки не прекратились даже с наступлением ночи; еще немного, и колонны демонстрантов дошли бы до министерства внутренних дел и до Елисейского дворца. Этот акт националистически настроенного правительства приписывался возвращению Пуанкаре и, по-видимому, говорил о том, что власти намерены остановить проявление все нарастающего недовольства рабочих, не считаясь с правом собраний и попирая самые старинные республиканские свободы.
Поезд опоздал на полчаса. Выходя из буфета, — Жак зашел туда съесть бутерброд, — он столкнулся со старым журналистом, которого несколько раз встречал в кафе «Прогресс», с неким Лувелем, сотрудником «Гэр сосьяль». Он жил в Крейле и ежедневно приезжал в редакцию, где проводил все вечера. Они вместе вышли из вокзала. Привокзальный двор, дома на площади были еще украшены флагами: возвращение президента республики, состоявшееся накануне, вызвало в Париже взрыв патриотических чувств; Лувель сам был его свидетелем и сейчас рассказывал о нем с неожиданным волнением.
