— Знаю, — оборвал его Жак. — Этим полны все газеты. Омерзительно! Полагаю, что вы им не подпеваете в «Гэр сосьяль»?
— В «Гэр сосьяль»? Ты, значит, не читал статей патрона за последние дни?
— Нет. Я только что из Брюсселя.
— Ты отстал, приятель.
— Как! Значит, и Гюстав Эрве{97}?..
— Эрве не слабоумный мечтатель… Он видит вещи, как они есть… Вот уже несколько дней, как он понял, что война неизбежна и что было бы безумно, даже преступно продолжать противодействие… Достань его статью от вторника, и ты увидишь, что…
— Эрве — социал-патриот?
— Если хочешь, социал-патриот… Попросту реалист! Он честно признает, что нельзя обвинять правительство ни в одном подстрекательском действии. И заключает отсюда, что если Франции придется драться за свою землю, то ничто во французской политике этих последних недель не оправдает отступничества пролетариата.
— Эрве сказал такую вещь?
— Он даже написал, и написал без всяких уверток, что это было бы изменой! Ибо, в конце концов, земля, которую придется защищать, — это родина Великой революции.
Жак остановился. Он молча смотрел на Лувеля. Однако, немного подумав, перестал особенно удивляться: он вспомнил, что Эрве резко выступил против идеи всеобщей забастовки, которая была вновь поставлена на обсуждение Вайяном и Жоресом две недели тому назад на Конгрессе французских социалистов.
Лувель продолжал:
— Ты отстал, приятель, ты отстал… Иди послушай, что говорят в других местах… Хотя бы в «Птит репюблик»… или в «Сантр дю парти репюбликен», куда я заходил вчера вечером… Всюду одна и та же песня… У всех открылись глаза… Понял не один Эрве… Братство народов — это звучит красиво. Но события пришли, надо смотреть им в лицо. Что ты думаешь делать?
— Все, что угодно, только не…
— Гражданская война, чтобы избежать другой? Утопия!.. Сейчас на это не пошел бы никто… Всякая попытка восстания провалилась бы перед угрозой иностранного вторжения. Даже в промышленных центрах, даже в кругах Интернационала большинство вместе со всей массой населения собирается защищать свою территорию… Всеобщее братство? Да, в принципе — да! Но в эту минуту оно отошло на задний план. Сегодня, приятель, все чувствуют более узкое братство — братство французов… И потом, черт побери, эти пруссаки надоедают нам уже не первый день! Если им вздумается прийти к нам драться, — что ж…
Площадь оглашалась криками газетчиков, которые мчались, пронзительно визжа:
— «Пари-Миди»!
Лувель перешел улицу, чтобы купить газеты. Жак собирался последовать за ним, как вдруг заметил проезжавшее мимо свободное такси. Он вскочил в него. Прежде всего — к Женни.
«Эрве… — думал он с отвращением. — Если уж эти поколебались, то как могут устоять остальные, маленькие люди, масса… те, кто каждое утро читает во всех газетах, что есть войны справедливые и есть войны несправедливые и что война против прусского империализма, война, имеющая целью раз навсегда покончить с пангерманцами, была бы войной справедливой, войной священной, крестовым походом в защиту демократических свобод!..»
Приехав на улицу Обсерватории, он поднял глаза к балкону Фонтаненов. Все окна были открыты.
«Может быть, ее мать вернулась?» — подумал он.
Нет, Женни была одна. Он сразу понял это, увидев, как, бледная, потрясенная радостью, она отворила дверь и отступила в полумрак передней. Она подняла на него взгляд, полный тревоги, но такой нежный, что он подошел к ней и внезапно протянул руки. Она вздрогнула, закрыла глаза и упала ему на грудь. Их первое объятие… Ни он, ни она не ожидали его, оно длилось всего несколько секунд. Как вдруг, словно возвращаясь к неумолимой действительности, Женни высвободилась и, показав рукой на стол, где лежала развернутая газета, спросила:
— Это правда?
— Что?
— Мо… мобилизация!
Он схватил листок. Это был тот самый номер «Пари-Миди», о котором кричали на вокзальной площади, который вот уже целый час в тысячах экземпляров продавался во всех кварталах Парижа. Перепуганная консьержка только что принесла его Женни.
У Жака кровь прилила к лицу.
«Сегодня ночью в Елисейском дворце состоялось заседание военного совета… III армейский корпус спешно выступает к границе. Части VIII корпуса получили походное снаряжение, боевые припасы, продовольствие и ждут приказа о выступлении».
Она смотрела на него; на ее лице застыло выражение мучительной тревоги. Наконец, преодолев колебание, она прошептала:
— Если будет война, Жак… вы пойдете?
Уже пять дней он ждал этого вопроса. Он поднял глаза и решительно покачал головой: нет.
Она подумала: «Я это знала, — и, борясь со смущавшим ее предательским сомнением, сейчас же сказала себе: — нужно большое мужество, чтобы отказаться идти!»
Она первая нарушила молчание:
— Пойдемте.
Взяв его за руку, она увлекла его за собой. Дверь в ее комнату оставалась открытой. Она с секунду поколебалась, затем ввела его туда. Он рассеянно последовал за ней.
— Возможно, это неправда, — вздохнул он, — но может стать правдой завтра. Война теснит нас со всех сторон. Круг суживается. Россия упорствует, Германия тоже… В каждой стране правительство упрямо делает те же смехотворные предложения, проявляет ту же непримиримость, так же отказывается прийти к соглашению.
«Нет, — думала она, — это не страх. Он мужествен. Он последователен. Он не должен поступать, как другие, не должен поддаваться, не должен идти на войну».
Не сказав ни слова, она подошла к нему и приникла к его груди.
«Он останется мне!» — внезапно подумала она, и сердце её забилось сильнее.
Жак обнял ее и стоя, наклонившись к ней, целовал ее лоб, наполовину скрытый волосами. Она изнемогала от нежности, чувствуя силу обнимавших ее рук. Она старалась сделаться маленькой и легкой, чтобы он мог… она сама не знала, что… поднять ее, унести… Она горела желанием расспросить его о поездке, но не решалась. Мягким прикосновением лица он заставил ее приподнять голову, и его губы, коснувшись щеки, овальной гладкой щеки, дошли до рта, который оставался закрытым, сжатым, но не отворачивался. Она немного задохнулась под этим настойчивым поцелуем и, чтобы перевести дух, отстранилась, просунув руку между его лицом и своим. Ее лицо было поразительно спокойно, серьезно. Никогда еще она не казалась такой рассудительной, исполненной такого сознания ответственности за свои поступки, такой решительной. Осторожным движением он снова страстно привлек ее к себе. Она покорилась без робости, без сопротивления. Она не желала сейчас ничего на свете, кроме вот этого ощущения его объятий. Целомудренно обнявшись, щека к щеке, они уселись на низкой кровати у окна, напоминавшей узкий диван. Несколько минут они сидели неподвижно, молча.
— И все еще нет письма от мамы, — сказала она вполголоса.
— Да, правда… Ваша матушка…
На секунду она рассердилась на него за то, что он так мало разделял снедавшую ее тревогу.
— Никаких известий?
— Открытка из Вены, написанная на вокзале в понедельник: «Доехала благополучно». И все.
Женни получила эту открытку накануне, в среду утром. И с тех пор в смертельном беспокойстве тщетно поджидала почту: ни писем, ни телеграмм. Она терялась в догадках.
Он рассеянным взглядом окидывал эту незнакомую ему комнату, вид которой так сильно взволновал бы его несколькими днями раньше. Это была маленькая комнатушка, светлая и аккуратно прибранная, оклеенная обоями в белую и голубую полоску. Камин служил туалетом; щеточки слоновой кости, подушечка для булавок, несколько фотографий, воткнутых за рамку зеркала. На столе закрытый бювар из белой кожи. Все было на своем месте, если не считать нескольких наспех сложенных газет.
Еле слышно он шепнул ей на ухо:
— Ваша комната… — Затем, видя, что она не отвечает, он неопределенно заметил: — Я, право, не думал, что ваша матушка задержится за границей.
— Вы ее не знаете! Мама никогда не отказывается от того, что решила. И теперь, очутившись там, она захочет выполнить все, что задумала… Но удастся ли ей? Как вы думаете? Не опасно ли сейчас находиться в Австрии? Как по-вашему, что может случиться? И, по крайней мере, разрешат ли ей вернуться, в случае если она задержится?
— Не знаю, — признался Жак.
— Что можно сделать? У меня нет даже ее адреса… Чем объяснить это молчание? Я думаю, что если бы она выехала обратно, то дала бы мне телеграмму… Значит, она осталась в Вене и, разумеется, пишет мне; очевидно, письма пропадают в пути… — Она с тревогой указала на лежавшие на столе газеты: — Когда читаешь о том, что происходит, поневоле дрожишь от страха…
