За этими газетами Женни добежала спозаранку, торопясь вернуться домой, чтобы не пропустить возвращения Жака. И все утро она читала и перечитывала их, одержимая мыслью об опасности, нависшей над всеми дорогими ей существами: Жаком, матерью, Даниэлем.
— Даниэль тоже написал мне, — сказала она, поднимаясь.
Она вынула из бювара конверт и протянула его Жаку. Затем сама, словно преданный зверек, села на прежнее место и снова прижалась к нему.
Даниэль не скрывал беспокойства, которое доставляла ему поездка г-жи де Фонтанен. Он сожалел об участи Женни, одинокой в Париже среди всех этих волнений. Он советовал ей повидаться с Антуаном, с семьей Эке. Он умолял ее не тревожиться: все может еще уладиться. Но в постскриптуме он сообщал, что его часть наготове, что он предполагает выехать из Люневиля этой ночью и что, может быть, ему будет трудно присылать ей известия о себе в ближайшие дни.
Прислонив голову к груди Жака, подняв глаза, она смотрела, как он читает. Он сложил письмо, отдал ей его. И увидел, что она ждет хоть слова надежды.
— Даниэль прав: все может еще уладиться… Если б только народы поняли… Если бы они решились действовать… Вот над чем надо работать до последней, до самой последней минуты.
Увлеченный одной неотступной мыслью, он кратко рассказал о манифестациях в Париже, в Берлине, в Брюсселе, о восторге, охватившем его при виде единодушного порыва масс, которые вопреки и наперекор всему кричали во всей Европе о своем стремлении к миру. И внезапно он устыдился, что находится здесь. Он подумал о работе своих товарищей, о собраниях, организованных в этот самый день в различных социалистических секциях, обо всем том, что предстояло проделать ему самому, — об этих деньгах, которые он должен был получить и как можно скорее передать в распоряжение партии… Он поднял голову и, продолжая гладить волосы девушки, сказал грустно и в то же время сурово:
— Я не могу оставаться с вами, Женни… Слишком многое призывает меня…
Она не шевельнулась, но он почувствовал, что она вся сжалась, и увидел полный отчаяния взгляд, который она бросила на него. Он сильнее прижал ее к груди, покрыл поцелуями побледневшее, расстроенное лицо. Ему было жаль ее, и вся тяжесть событий внезапно стала для него еще мучительней от этой немой скорби, помочь которой он был не в силах.
— Не могу же я взять вас с собой… — прошептал он, словно думая вслух.
Она вздрогнула и решилась произнести:
— А почему бы нет?
Не успел он понять, что Женни собирается делать, как она выскользнула из его объятий, открыла шкаф, вынула шляпу, перчатки.
— Женни! Я сказал так, но… Послушайте, это невозможно… Мне надо столько сделать, повидать стольких людей… Я должен зайти в «Юма»… в «Либертэр»… в другие места… вечером в Монруж… Куда вы денетесь, пока я буду там?
— Я останусь внизу, на улице, — ответила она умоляющим тоном, который удивил их обоих. Она отбросила всю свою гордость. Эти три дня разлуки преобразили ее. — Я буду ждать вас столько, сколько понадобится… Я ни в чем не стесню вас… Позвольте пойти с вами, Жак, позвольте мне разделить вашу жизнь… Нет, об этом я вас не прошу, я знаю, что это невозможно… Но не оставляйте меня… здесь… с этими газетами!
Никогда еще он не чувствовал ее такой близкой: это была новая Женни — боевой товарищ!
— Я беру вас с собой! — весело вскричал он. — И познакомлю с моими друзьями… Вы увидите… А вечером мы вместе пойдем на митинг в Монруж… Идемте!
— Прежде всего надо покончить с этим делом о наследстве, — решительно заявил он, как только они очутились на улице. — А затем надо будет узнать, насколько верны известия «Пари-Миди».
Голос его звучал весело. Присутствие молодой девушки вернуло ему былое оживление — оживление его лучших дней. Он взял Женни под руку и увлек ее за собой, направляясь быстрыми шагами к Люксембургскому саду.
В конторе маклера (так же как в филиалах банков, в почтовых отделениях, в сберегательных кассах) толпа осаждала окошечки, обменивая бумажные деньги на звонкую монету. На Бирже уже два дня была паника. Биржевые маклеры и крупные биржевые волки ходатайствовали перед правительством о моратории, который на всякий случай позволил бы перенести июльские платежи на конец августа.
— Надо сказать, что вы недурно осведомлены, сударь, — признался уполномоченный, подмигнув ему с почтительным видом. — Через сорок восемь часов мы уже не могли бы исполнить ваше распоряжение.
— Знаю, — невозмутимо ответил Жак.
Несколькими часами позже половина внушительного состояния, оставленного г-ном Тибо, за вычетом двухсот пятидесяти тысяч франков в южноамериканских процентных бумагах, — реализовать их в столь короткий срок оказалось невозможно, — была стараниями Стефани передана в осторожные и умелые руки, которые взялись менее чем через сутки предоставить этот анонимный дар в распоряжение Международного бюро.
LVI
Приблизительно в этот же час Антуан поднимался по лестнице министерства иностранных дел, чтобы сделать Рюмелю его обычное впрыскивание. В последнее время, особенно после возвращения министра, дипломат, не знавший отдыха ни днем, ни ночью, вынужден был отказаться от визитов на Университетскую улицу, а так как его переутомленный организм более чем когда-либо нуждался в этом ежедневном подстегивании, то было условлено, что доктор будет регулярно приходить в министерство. Антуан охотно пошел на это нарушение своего расписания: двадцать минут, проведенных в кабинете Рюмеля, ежедневно вводили его в курс дипломатических дел, и он считал, что благодаря этой счастливой случайности принадлежит к узкому кругу лиц, наиболее осведомленных во всем Париже.
Несколько человек ожидали приема в зале и в соседней маленькой гостиной. Но привратник знал доктора и провел его служебным ходом.
— Итак, — сказал Антуан, вынимая из кармана номер «Пари-Миди», — события разворачиваются?
— Tc-c! — произнес Рюмель, поднимаясь с места и нахмурив брови. — Уничтожьте это, и поскорее… Мы немедленно дали опровержение! Правительство намерено возбудить судебное преследование за эту наглую утку. А пока что полиция уже наложила арест на все, что осталось от тиража.
— Так, значит, это ложь? — спросил Антуан, сразу успокоившись.
— Н… нет.
Антуан, ставивший в это время свой ящик с инструментами на угол письменного стола, поднял голову и молча посмотрел на Рюмеля, который с измученным видом медленно раздевался.
— Сегодня ночью у нас действительно было жарко… — Тембр его голоса, приглушенного усталостью, показался Антуану изменившимся. — В четыре часа утра все мы были еще на ногах, и нам было не слишком весело… Военный министр вместе с морским были срочно вызваны в Елисейский дворец, где уже находился премьер-министр. Там в течение двух часов действительно рассматривались… крайние меры.
— И… они не были приняты?
— Окончательно — нет. Пока еще нет… Утром даже получена инструкция объявить, что атмосфера немного разрядилась. Германия взяла на себя труд официально нас предупредить, что она не проводит мобилизации: напротив, она ведет «переговоры». С Веной и с Петербургом. Поэтому в данный момент нам трудно взять на себя инициативу, которая повлекла бы за собой риск…
— Но ведь этот германский жест — хороший знак!
Рюмель остановил его взглядом:
— Хитрость, мой друг! Не более как хитрость! Показная сдержанность, чтобы попытаться, если возможно, привлечь Италию на сторону Центральных держав. Жест, который фактически не может иметь никаких последствий: Германия знает не хуже нас, что Австрия больше не может, а Россия не хочет отступать.
— То, что вы говорите просто ошеломляет…
— Ни Австрия, ни Россия… ни остальные, впрочем… Да, дорогой мой, это-то и делает положение дьявольски трудным: почти везде, в каждом правительстве, есть еще стремление к миру, но в то же время сейчас уже повсюду есть стремление к войне… Нет больше ни одного правительства, которое, оказавшись силою обстоятельств поставленным перед этой грозной гипотезой, не сказало бы себе: «В конце концов, это игра… и, быть может, удобный случай, — надо им воспользоваться!» Да, да! Вы отлично знаете, что каждая европейская нация всегда имеет про запас какую-то тайную цель, всегда стремится извлечь какую-то выгоду из той войны, в которую ее могут втянуть…
— Даже мы?
— Самые миролюбивые из наших правителей уже говорят себе: «В конце концов, вот, пожалуй, удобный случай покончить с Германией… и снова завладеть Эльзас-Лотарингией». Германия надеется прорвать окружение, Англия — уничтожить германский флот и отхватить у немцев их торговлю и колонии. Каждый за катастрофой, которой он еще хотел бы избежать, уже видит те барыши, которые, может быть, ему удастся получить, если… если эта катастрофа разразится.
