Он надел пиджак и машинально направился к камину, чтобы проверить в зеркале, хорошо ли завязан галстук, но на полдороге обернулся:
— А думаете, хоть кто-нибудь из нас действительно знает правду? Ложных известий гораздо больше, чем истинных… Как в них разобраться? Подумайте, дорогой мой, ведь вот уже две недели, как повсюду, во всех кабинетах министров иностранных дел и начальников генеральных штабов без умолку звонит телефон, требуя немедленных ответов, не оставляя времени измученным носителям власти ни на размышление, ни на изучение вопроса! Подумайте о том, что во всех странах на столах канцлеров, министров, глав государств ежечасно скапливаются груды шифрованных телеграмм, разоблачающих тайные намерения соседних наций! Это неистовый перезвон новостей, противоречивых утверждений, из которых каждое важнее и неотложнее другого! Как разобраться в этом адском сумбуре? Какое-нибудь ультраконфиденциальное сообщение, полученное нами через наши секретные органы, раскрывает неожиданную, непосредственную опасность, которая может еще быть предотвращена быстрым ответным ударом. Проверить это невозможно. Если мы решимся на удар, а известие окажется ложным, наша инициатива осложнит положение, быть может, вызовет решительный шаг противника, подвергнет опасности идущие к концу переговоры. Если же не решимся, а опасность вдруг окажется реальной? Завтра действовать будет уже поздно… Европа буквально шатается, словно пьяная, под этой лавиной известий, наполовину истинных, наполовину ложных…
Он ходил взад и вперед по комнате, неловко поправляя воротничок, почти шатаясь, — как и Европа, — от сумятицы своих мыслей.
— Бедные министры! — пробурчал он. — Всякий бросает в них камнем… А между тем только они имели возможность спасти дело мира. И, быть может, это удалось бы им, если бы они могли посвятить всю свою энергию существу спора. Но главные их силы расходуются на то, чтобы оберегать самолюбие отдельных людей и наций! Это очень печально, друг мой…
Он остановился возле Антуана, который молча закрывал ящик с инструментами.
— И кроме того, — продолжал Рюмель, как бы невольно думая вслух, — дипломаты, члены правительства сейчас уже не единственные, кто решает… Здесь, на Кэ-д’Орсе, у всех нас создалось за последние дни впечатление, что время политики и дипломатии прошло… Теперь в каждой стране есть люди, которые одержали верх, — это военные… Сила у них: они кричат о защите национальной безопасности, и все гражданские власти капитулируют перед ними… Да, даже в наименее воинственных странах реальная власть находится уже в руках генеральных штабов… А раз дело дошло до этого, мой милый, раз дело дошло до этого… — Он сделал неопределенный жест. Кривая и бессмысленная улыбка опять появилась у него на губах.
Зазвонил телефон.
В течение нескольких секунд Рюмель пристально смотрел на аппарат.
— Дьявольский механизм, — прошептал он, не поднимая глаз. — Механизм, который как бы действует сам собой… Мы катимся в пропасть, словно поезд с неисправными тормозами. Увлеченный собственной тяжестью, он мчится теперь под уклон с быстротой, возрастающей с минуты на минуту… с головокружительной быстротой. Кажется, что события выскользнули из рук… что они движутся, движутся сами собой… и никто ими не управляет, никто их не хочет… Никто… Ни министры, ни короли. Нет ни одного имени, которое бы можно было назвать… У всех нас такое ощущение, словно мы захвачены, обобраны, обезоружены, обмануты — неизвестно кем, неизвестно как. Каждый делает то, что он отказывался делать, то, чего никоим образом не хотел делать еще накануне. Словно все ответственные лица стали игрушками… игрушками каких-то таинственных сил, которые управляют событиями откуда-то сверху, издалека…
Он положил руку на телефон, продолжал смотреть на него рассеянным взглядом. Наконец он выпрямился. И, прежде чем взять трубку, дружески кивнул Антуану.
— До завтра, мой друг… Извините, я вас не провожаю.
LVII
Антуан вышел из министерства до того усталый, возбужденный, потрясенный, что решил, хотя день у него был очень загружен, сначала отдохнуть минутку дома, а потом уже продолжать визиты. Он повторял про себя, не вполне еще веря в то, что это возможно: «Может быть, через месяц… меня мобилизуют… Полная неизвестность…»
Войдя в подъезд, он заметил молодого человека, который выходил из вестибюля. Увидев его, тот остановился.
Это был Симон де Батенкур.
«Муж!» — подумал Антуан, сразу насторожившись.
Он узнал его не сразу, хотя прежде неоднократно встречался с ним — и не далее, как в прошлом году, когда пришлось положить в гипс девочку Анны.
Симон начал оправдываться:
— Я думал, что сегодня ваш приемный день, доктор… На всякий случай я записался на завтра, но мне так хотелось бы сегодня же вечером уехать обратно в Берк… Если это не очень вас затруднит…
«Какого черта ему от меня надо?» — подозрительно спросил себя Антуан. Он решил играть честно и не уклоняться от разговора.
— Десять минут… — произнес он не слишком приветливо. — Прошу извинить, но сегодня я буду занят визитами весь день. Поднимитесь вместе со мной.
Бок о бок с этим человеком в узкой кабинке лифта, где смешивалось их дыхание, Антуан, скованный враждебным чувством, которое еще усугублялось каким-то необъяснимым отвращением, повторял про себя: «Муж Анны… Муж…»
— Как вы думаете, удастся избежать войны? — внезапно спросил Батенкур. Неопределенная, по-детски кроткая улыбка блуждала на его губах.
— Я начинаю в этом сомневаться, — мрачно пробормотал Антуан.
Лицо молодого человека исказилось.
— Послушайте, это невозможно… Не может быть, чтобы дошло до этого…
Антуан молча играл связкой ключей. Он толкнул дверь.
— Входите.
— Я приехал посоветоваться с вами относительно моей маленькой Гюгеты… — начал Симон.
Он с трогательным волнением произносил имя этой девочки, которая была для него чужой, но которую он полюбил как дочь; судя по всему, он целиком отдал себя заботам о ее выздоровлении. Рассказывая подробности жизни маленькой больной, он был неиссякаем. Она с ангельским терпением переносит эту длительную неподвижность в гипсе, уверял он. Проводит на воздухе по девять-десять часов в день. Он купил ей маленькую белую ослицу, чтобы возить «гроб» по улицам Берка до самых дюн. Вечером он читает ей вслух, немного занимается с ней французским, историей, географией.
Провожая Батенкура в свой кабинет, Антуан молча слушал его и, вновь обретя профессиональное внимание, пытался следить за нитью этой болтовни, связать воедино признаки, которые могли бы осветить перед ним физиологическое состояние больной. Он совершенно забыл об Анне. И, лишь увидев, как Батенкур садится в то самое кресло, в которое он так часто усаживал свою любовницу, сказал себе со странной настойчивостью: «Человек, который сидит здесь, говорит со мной и улыбается мне, который только что доверил мне свои сокровенные думы, — этого человека я обманываю, обкрадываю, и он об этом не знает…»
Вначале он испытал при этой мысли лишь какое-то неопределенное неприятное ощущение чисто физического порядка, похожее на то, какое вызывает нежелательное или даже слегка противное прикосновение. Но так как Симон внезапно замолчал и казался несколько смущенным, в уме Антуана мелькнуло подозрение: «Знает?»
— Однако я приехал сюда не для того, чтобы рассказывать вам, как я ухаживаю за больной, — сказал Батенкур.
Взгляд Антуана, испытующий помимо его воли, побуждал собеседника продолжать.
— Дело в том, что передо мной встают сейчас кое-какие трудные вопросы… В письмах рискуешь быть непонятым… Я предпочел повидаться с вами, чтобы привести все это в ясность…
«А в конце концов, почему бы ему не знать?» — внезапно подумал Антуан.
Несколько секунд оба молчали, причем Антуан находился во власти самых нелепых предположений.
— Вот что, — выговорил наконец Симон. — Я не уверен в том, что пребывание в Берке во всех отношениях полезно для Гюгеты. — И он пустился в климатологические рассуждения.
По его мнению, начиная с пасхи улучшение резко замедлилось. Беркский врач, хотя и заинтересованный в том, чтобы превозносить свой край, тем не менее допускает мысль, что близость моря оказывает на здоровье ребенка неблагоприятное действие. Быть может, нужна горная местность? Мисс Мэри, гувернантка Гюгеты, как раз получила через своих знакомых англичан сведения об одном необыкновенном молодом враче в департаменте Восточных Пиренеев, который специализировался на подобного рода заболеваниях и достигает поразительных результатов.
Не двигаясь с места, Антуан изучал это тонкое лицо, нос с горбинкой, как у козла, бледную кожу блондина, которую не сумел покрыть загаром даже морской воздух. Казалось, он внимательно слушает, тщательно взвешивает все доводы Батенкура. В действительности же он почти не слушал его. Он думал о том, какое мнение о своем муже в одну из редких минут откровенности высказала ему Анна: человек ничтожный и лицемерный, эгоистичный, тщеславный, скрытный и злой. До сих пор он без всякого недоверия относился к этому портрету, потому что она говорила о Симоне с презрительным равнодушием, которое казалось залогом правдивости, но теперь, когда оригинал был перед ним, множество неясных мыслей зашевелилось в его мозгу.
