очереди и усаживал в ряд на скамейку, которую соорудил возле хижины.
Когда все растаяло, я еще раз обошел по окружности нашу площадку и убедился, что всюду ее обступают отвесные стены, если не вверх, то вниз. Передвигаться по ним могли разве что горные козы.
На войне я был готов к быстрой смерти, но не к долгому отмиранию. Петляя по нашему «острову», я оставлял за собой след истончающейся жизни, как оставляет на земле слизняк полосу из себя самого. Я стирался как мел, как морковка на шершавой поверхности терки. Я чувствовал тяжесть Неба, будто носил его на плечах. Наше Небо не синело и не голубело. Оно темнело похоронным фиолетом, особенно по контрасту с белыми вершинами. Небо, в котором не было ничего небесного. Поджидая нас к себе, Небо не обещало нам лазури.
Нина читала все медленнее. Заставляла себя откладывать тетрадь и делать длинные перерывы, ведь, перевернув последнюю страницу, она закроет это призрачное окошко с мелькающими картинками и останется один на один со свечой.
8 августа 1919 года
Тибет. Лхаса
– Смотри, смотри, как скачут. Чисто демоны. Будто из ада восстали, – смеялся Бреннер.
– Нету здесь ада, Саша, – сказал Анненков.
– Как же без ада? – удивился Бреннер. – Без ада человеку нельзя.
– Без ада никак, – согласился Анненков.
По-слоновьи ревели трубы, гремели барабаны, и ярко размалеванные рогатые маски с летающими цветными лентами вертелись и скакали в бешеном ритме – тибетская опера давала представление на площади Баргхор перед храмом Джоканг. Толпа окружила актеров, бурно сопереживая перипетиям сюжета. Бреннер и Анненков сидели на крыше скобяной лавки, откуда было лучше видно.
– Вообще-то ад у буддистов тоже есть, – сказал Анненков. – Он здесь.
– Где? – спросил Бреннер.
– Здесь. Мы живем в аду. Тут верят, что грешники снова рождаются на земле – снова и снова. А вот праведники уже не рождаются тут, они попадают в Шамбалу.
– В ту самую?
– В ту самую – это вроде рая. Да мы же с тобой были у ворот Шамбалы. Помнишь? В том первом монастыре, где барон объявил о помолвке.
– Ну да… – сказал Бреннер как-то неопределенно.
– Саша, ты помнишь помолвку барона? – переспросил Анненков.
– Разумеется, помню. За кого ты меня принимаешь?
Бреннер улыбался беззубым ртом, щурился от солнца, морщил коричневый старушечий лоб. Анненков старался меньше смотреть на него. И после месяца жизни под одной крышей он все еще не мог привыкнуть к новому облику Бреннера: бритый наголо, без зубов, вырванных цингой, худющий и загорелый, он был одет в некое подобие пурпурного хитона, какие носят ламы, но еще и увешанного мелкими монетами, ракушечными бусами и прочей дребеденью.
И сам Анненков не слишком отличался от Бреннера. Он носил синий китайский халат и круглую тибетскую шапочку. И загар у него был такой же густой, и обрит он тоже был наголо. В таком виде проще было жить в этом городе, где за белым человеком в европейском платье ходят толпы.
– Видишь, Володя, он все время проверяет меня. Думает, я сумасшедший, – сказал Бреннер, повернувшись налево от себя, и сам рассмеялся своей шутке.
Налево от Бреннера никого не было, но он видел там Володю Каракоева.
Танцы масок сменялись пением других масок, акробатическими прыжками третьих, и снова пением, и снова танцами. Над толпой от крыши храма во все стороны протянулись канаты с разноцветными молитвенными флагами, придававшими площади карнавальный вид. Над флагами, как и над всем городом, парил дворец Потала – твердыня Далай-ламы, а за дворцом, как грозовые тучи, синели Гималаи.
– А кто тут жертвенное животное? – спросил Бреннер равнодушно. – Кого на заклание?
– Буддисты против любого убийства, – сказал Анненков.
– Против любого? Как же они живут?
– Выкручиваются как-то …
Бреннер снова посмотрел налево от себя и сказал:
– Видишь, Паша, наш морячок стал такой шутник … Иногда у него даже неплохо выходит.
Теперь Бреннер разговаривал с Лиховским. Каракоев и Лиховский были его постоянными собеседниками, но приходили и другие. Анненков уже привык, что за Бреннером таскаются покойники.
Гремела музыка и кружили маски – праздник йогурта. Две недели на всех площадях актеры тибетской оперы поют и танцуют, канатоходцы пляшут на канатах, ламы тянут свои мантры и выкладывают мандалы.
И тут Анненков увидел государя и великих княжон. Они ехали верхом, окруженные плотным кольцом стражников. Воины в средневековых доспехах и шлемах, вооруженные палками и мечами, кричали: «Разойдись!» – и подкрепляли призывы ударами палок. Толпа расступилась, и Романовы, не слезая с коней, продвинулись в первые ряды зрителей.
– Наши приехали, – сообщил Бреннер Лиховскому и Каракоеву.
Лиховский что-то сказал, потому что Бреннер ответил:
– Таня? Ничего она не располнела …
Видимо, Лиховский был не согласен, потому что Бреннер проворчал:
– Паша, мне такие интимные подробности неизвестны. Поговори с ней сам.
Анненков смотрел на Романовых. Государь был в обычном своем полковничьем мундире, а вот царевны нарядились по последней местной моде: парча, атлас и шелк, золотое шитье. Дорогие ткани так и сияли на солнце свежими яркими красками. Четыре белые девушки верхом на лошадях рядом с пожилым иноземцем привлекали внимание всей площади больше, чем само представление.
– Государь! Ваше императорское величество! – закричал Бреннер.
К счастью для Анненкова, гром барабанов заглушал его вопли.
Царевны похорошели, расцвели. Татьяна действительно поправилась немного, но это было ей к лицу. Настя еще повзрослела. Маша, напротив, сохранила приобретенную в снежном плену стройность и опаляла знойной красотой, тяжелой, как ее блестящие волосы. Ольга прозрачная, чистая. Анненков только скользнул по ним взглядом и отвернулся, будто обжегся.
– Я пойду, – сказал он.
– Куда?
– Приходи домой до темноты. Не надо тебе шляться по улицам ночью.
– Я приду, приду… – сказал Бреннер. – А ты все еще не хочешь видеть государя императора?
Анненков не ответил и спрыгнул с низкой крыши. Бреннер часто задавал ему этот вопрос. Сначала Анненков думал, что он издевается, иронизирует, но Бреннер просто забывал, что это государь не хотел видеть разжалованного адъютанта. И царевны не хотели его видеть.
Анненков смешался с толпой и побрел вверх по улице в сторону дворца Потала. Навстречу бежали карнавальные чудовища, украшенные лентами и бубенцами.
Он любил сидеть напротив главного фасада дворца, ближе к левому его крылу, у подножия субургана. Там, на пригорке под низкими деревьями, он проводил часы и дни и смотрел наверх на несокрушимую твердыню дворца Далай-ламы, такую же вечную и дикую, как недальние горы за ним. Дворец словно вырастал из утеса. Рядом паслись то козы, то яки, лежали на траве бродяги, паломники и
