— Мы, со своей стороны, объявляем, — сказал Володыевский, — что если он выйдет победителем, то от его желания будет зависеть, биться с Заглобой или нет; никто не нападет на него, в чем мы и даем наше рыцарское слово, и просим вас всех, господа, обещать то же самое.
— Обещаем, — сказали торжественно Харламп и Селицкие. Тогда Богун вручил письмо Хмельницкого к королевичу Ильяшенке и сказал:
— Если я погибну, то ты отдашь это письмо королевичу и скажешь и ему, и Хмельницкому, что я сам виноват в том, что меня убили.
Заглоба, внимательно следивший за всем, заметил, что на мрачном лице Ильяшенки не выразилось ни малейшей тревоги, он, как видно, был уверен в своем атамане.
— Ну, кому жить и кому умирать? — гордо обратился Богун к шляхте. — Можем идти.
— Пора! — отвечали все, затыкая за пояс полы контушей и беря под мышки сабли.
Они вышли из корчмы и направились к реке, которая текла среди кустов боярышника, шиповника и диких слив. Ноябрь уже сорвал листья с кустов, но густая чаща еще чернела траурной полосой до самого леса. День был не яркий, но ясный, и солнце золотило обнаженные ветви деревьев и освещало песчаную насыпь, тянувшуюся по правому берегу речки. Противники прямо направились к этой насыпи.
— Остановимся тут, — сказал Заглоба.
— Хорошо! — ответили все.
Заглоба становился все тревожнее, потом подошел к Володыевскому и шепнул ему:
— Послушайте… А что?
— Ради Бога, постарайтесь! В твоих руках теперь судьба Скшетуского, свобода княжны, твоя и моя жизнь: если он убьет тебя, то мне с ним не справиться.
— Зачем же вы вызывали его?
— Слово уж сказано. Я надеялся на тебя… Я уж стар, страдаю одышкой, а он скачет, как козел, — это ловкий заяц.
— Постараюсь, — сказал маленький рыцарь.
— Помоги тебе Господь. Не бойся!
— Чего же бояться?
В эту минуту к ним подошел один из Селицких
— Ловкая эта штука, ваш казак, — шепнул он, — он держит себя, как ровня нам, настоящий герой.
— Должно быть, мать его засмотрелась на какого-нибудь шляхтича.
— Скорей какой-нибудь шляхтич загляделся на его мать, — сказал Заглоба.
— И мне так кажется, — сказал Володыевский.
— Становитесь! — крикнул Богун.
Богун стал против Володыевского, шляхта окружила их Володыевский, как человек опытный в этих делах, попробовал сначала ногою, тверд ли песок, потом посмотрел кругом, чтобы заметить все неровности почвы, и видно было, что он относился к делу не легкомысленно. Ему предстояло бороться с самым славным рыцарем Украины, о котором народ пел песни, а имя его было знакомо всей Руси, до самого Крыма. Володыевский, простой драгунский поручик, ожидал от этого поединка или славной смерти, или славной победы, потому что он не пренебрегал ничем, чтобы быть достойным такого соперника. Он был очень серьезен, и Заглоба, заметив это, перепугался даже. Между тем, Володыевский, осмотрев местность, стал снимать куртку.
— Холодно, — сказал он, — но мы скоро согреемся.
Богун последовал его примеру, и оба, сбросив верхнее платье, остались в одних только шароварах и рубахах; оба засучили рукава на правой руке.
Каким жалким казался маленький рыцарь я сравнении с сильным и рослым атаманом! Его почти совсем не было видно. Присутствующие с беспокойством смотрели на широкую грудь казака, на его сильные мускулы и на Володыевского, который, как маленький петушок, собирался бороться с могучим степным ястребом. Ноздри Богуна широко раздувались, как бы заранее чувствуя запах крови, черные волосы свесились на самые брови, сабля слегла дрожала в его руке, а дикие глаза его устремились на противника.
Он ждал команды.
Володыевский осмотрел лезвие сабли, приподнял вверх рыжие усики и стал в позицию.
— Здесь будет резня! — сказал Харламп Селицкому.
Вдруг раздался дрожащий от волнения голос Заглобы:
— С Богом! Начинайте!
Глава XII
Мелькнули сабли, лезвия скрестились. Но вдруг место сражения переменилось, потому что Богун бросился, как бешеный, на Володыевского, и тот должен был отскочить на несколько шагов назад, свидетели тоже отступили. Удары Богуна были так быстры, что глаза изумленных свидетелей не могли уследить за ними: казалось, что Володыевский окружен ими и что один Бог только может вырвать его из этих громов и бури. Удары слились в один беспрерывный свист. Атаманом овладело бешенство, и он, как ураган, гнал вперед Володыевского, а маленький рыцарь все отступал и защищался: его правая рука почти не двигалась, только кисть описывала полукруги, он подхватывал удары Богуна, подставлял лезвие под лезвие, парировал и снова прикрывал себя саблей, все отступая и устремив свой взор на казака; он казался совершенно спокойным, и только на щеках его выступили красные пятна. Заглоба закрыл глаза и слушал удар за ударом.
— Он еще защищается? — спрашивал он.
— Защищается! — шептали Селицкие и Харламп.
— Он уже припер его к самой насыпи, — прибавил тихо Кушель.
Заглоба открыл глаза и посмотрел.
Володыевский оперся спиной о насыпь, но не был ещё ранен, только румянец стал ярче, да на лбу выступил пот.
Сердце Заглобы забилось надеждой.
"Володыевский ведь знаменитый дуэлист, — подумал он, — да и тот устанет наконец".
Лицо Богуна побледнело, пот струился по лбу. а сопротивление противника только усиливало его бешенство, его белые зубы сверкали из-под усов, а из груди вырывалось тяжелое хрипение.
Володыевский не спускал с него глаз и все защищался.
Вдруг, почувствовав за собой насыпь, он съежился и зрителям показалось, что он падает, а он между тем нагнулся, присел и бросился на казака.
— Начал атаку! — сказал Заглоба.
— Начал атаку! — повторили и другие.
Атаман начал отступать, а маленький рыцарь, испытав на себе силу противника, напирал на него так быстро, что у присутствующих захватило дыхание; он явно был возбужден, и его маленькие глазки заискрились; он то приседал, то вскакивал, мгновенно менял позицию, делал круги около Богуна и принуждал его вертеться на месте.
— Вот мастер! — воскликнул Заглоба.
— Погибнешь! — произнес Богун.
— Погибнешь! — ответил Володыевский.
Вдруг казак движением, знакомым только опытным бойцам, перекинул саблю с правой руки в левую и ударил так сильно, что Володыевский упал на землю, точно сраженный громом.
— Господа! — крикнул Заглоба.
Но Володыевский сделал это нарочно, и сабля Богуна разрезала только воздух, а маленький рыцарь вскочил, как дикий кот, и ударил казака прямо в грудь.
Богун зашатался, отступил на шаг и, собрав последние силы, взмахнул в последний раз саблей; Володыевский ловко оттолкнул удар и сам ударил Богуна еще два раза в голову — сабля выскользнула из ослабевших, немощных рук Богуна, и он упал лицом на песок, на который тотчас же вылилась широкая лужа крови.
Ильяшенко, присутствовавший при поединке, бросился к атаману.
Свидетели несколько минут не могли вымолвить ни слова. Володыевский тоже молчал, опершись обеими руками на саблю, и тяжело вздыхал.
Заглоба первый прервал молчание:
— Придите в мои объятия, — сказал он с нежностью.
Все окружили Володыевского.
— Вы первоклассный дуэлист, — говорили Селицкие.
— Видно, что в тихом омуте черти водятся, — сказал Харламп, — но я буду с вами биться, чтобы не сказали, что я струсил, и хотя вы, быть может, убьете меня, все-таки я вас поздравляю.
— Вы лучше оставьте ваши недоразумения, и нечего вам драться, — сказал Заглоба.
— Нет, нельзя; дело идет о моей славе, — ответил пятигорец, — за которую я отдам охотно свою голову.
— Мне не нужна ваша голова, лучше помиримся; я, правду сказать, не становился вам поперек дороги. Может, кто-нибудь другой помешает вам, который будет лучше меня, но не я.
— Как так?
— Честное слово!
— Так уж помиритесь, — воскликнули Селицкие и Кушель.
— Пусть будет так, — произнес Харламп, раскрывая объятия.
Володыевский бросился к нему, и они начали целоваться так, что эхо разошлось по всей насыпи.
— А чтоб вас! Как вы побили такого великана? А саблей он владел мастерски, — сказал Харламп.
— Я и не ожидал, что он такой фехтмейстер! — заметил Володыевский. — Где он мог научиться этому?
И лежавший на земле атаман снова привлек общее внимание. Ильяшенко повернул его на спину и со слезами искал признаков жизни; но его лица нельзя было узнать, так было оно покрыто запекшейся кровью, лившейся из ран на голове. Вся рубаха была тоже в крови, однако он еще подавал признаки жизни, очевидно, бился в предсмертных судорогах; ноги его дрожали, а искривленные пальцы царапали песок. Заглоба взглянул на него и махнул рукой.
— Довольно жил! — сказал он. — Теперь он прощается с Божьим светом.
