— Правда, что мы с вами совершили великие дела в Варшаве, но сохрани Бог долго в ней пробыть; мы бы так изнежились, как тот карфагенянин, который расслабился в Капуе от излишка наслаждений. А хуже всего женщины, человек стареет, а они все-таки липнут…
— Лучше оставьте это все, — перебил Володыевский.
— Я и сам часто себе повторяю, что пора быть степенным, — но у меня кровь еще горяча. Вы флегматик, а я чистый холерик Но дело не в том. Начнем теперь другую жизнь. Я уже соскучился по войне, отряд у нас хороший, а под Замостьем действуют еще мятежные шайки, так мы ими и займемся, разыскивая княжну.
— Мы увидим Скшетуского и этого великана, этого литовского журавля Лонгина, а его мы уж давно не видали.
— Сейчас вы об нем скучаете, а когда видите, то постоянно беспокоите его.
— Да ведь он что ни скажет, то словно лошадь хвостом махнет; тянет каждое слово, как сапожник кожу. Видно, у него все в силу пошло, а не в голову. Если кого возьмете свои объятия, то все ребра переломает, а по уму каждый ребенок проведет его. Слыханное ли дело, чтобы такой состоятельный человек был так глуп.
— Он действительно очень богат?
— Когда я познакомился с ним, то его пояс был до того полон, что он не мог им опоясаться, а носил его, как копченую колбасу, в кармане. Он сам мне говорил, сколько у него деревень: Мышекишки, Псикитки, Пшвишки, Сыруцяны, Цяпуцяны, Каписьцяны, Балтуны. Да кто там запомнит все эти басурманские имена. Пол-уезда принадлежит ему. Знатный род этого ботвинника Подбипенты.
— А не преувеличиваете вы немного этого состояния?
— Я не преувеличиваю, а повторяю, что от него слышал, а он никогда в жизни не солгал; он и на это слишком глуп.
— Ну, значит, Ануся будет большой барыней. Однако я не согласен с вами, что он глуп. Напротив, он очень рассудительный и степенный человек, и никто лучше его не сумеет дать хорошего совета, а что он не франт, так не всех Бог создал такими красноречивыми, как вас. Что и говорить! Знатный он рыцарь и отличный человек; да вы сами его любите и рады его видеть.
— С ним просто наказание, — пробормотал Заглоба, — только потому я и радуюсь, что буду его допекать Анусей.
— Не советую этого делать, это опасно. Хотя он очень добр, но в этом случае, может и потерять терпение.
— Пусть теряет. Я ему обрублю уши, как Дуньчевскому.
— Оставьте. И врагу не советовал бы к нему соваться.
— Ну, пусть я только увижу его.
Это желание Заглобы исполнилось скорее, чем он ожидал. Приехав в Конскую Волю, Володыевский решил остановиться для отдыха, так как лошади были измучены. Какое же было удивление обоих друзей, когда они, войдя в темные сени постоялого двора, в первом встретившемся шляхтиче узнали Подбипенту.
— Как же вы поживаете? Давно вас не видали! — воскликнул Заглоба. — Как же это случилось, что казаки не зарубили вас в Замостье?
Подбипента обнимал и целовал то одного, то другого по очереди.
— Как я рад, что мы встретились, — повторял он с радостью.
— Куда вы едете? — спросил Володыевский.
— В Варшаву, к князю.
— Князя нет в Варшаве, он поехал в Краков с королем; он будет нести перед ним булаву.
— А меня Вейгер выслал с письмом и запросом, куда идти княжеским полкам, слава Богу, они уже не нужны в Замостье.
— Так вам не нужно никуда ехать: мы везем приказы.
Лонгин нахмурился: он всей душой желал доехать до князя, увидеть двор и в особенности одну маленькую особу.
Заглоба подмигнул Володыевскому.
— А все-таки я поеду в Краков, — сказал, поразмыслив, литвин. — Велели мне отдать письмо, так я и отдам.
— Идем в избу, прикажем согреть пива, — сказал Заглоба.
— А вы куда едете? — спросил по дороге Лонгин. — В Замостье, к Скшетускому.
— Поручика в Замостье нет.
— Вот тебе и раз! Где же он?
— Около Хорощина, разбивает мятежные шайки. Хмельницкий отступил, но его полковники жгут, грабят и режут по дороге; гагюцкий староста послал на них Якова Роговского.
— И Ошетуский с ним?
— Да; только они ходят отдельно, потому что соперничают; об этом я потом расскажу подробно.
Между тем они вошли в избу. Заглоба велел согреть три гарнца пива, лотом, подойдя к столу, за которым уже сидели Володыевский и Лонгин, сказал:
— Но вы не знаете самой важной и счастливой новости: мы с Володыевским убили Богуна
Литвин вскочил с места.
— Братья родные, может ли это быть?
— Это верно, как то, что вы нас здесь видите живыми.
— И вы вдвоем его убили?
— Да.
— Вот новость. Боже! Боже! — сказал литвин, всплеснув руками. — Вы говорите вдвоем: как вдвоем?
— Я хитростью довел его до того, что он вызвал нас, понимаете? А потом Володыевский вышел на поединок и так его изрезал, словно пасхального поросенка или жареную кудрицу, — понимаете?
— Так вы-то, значит, не дрались с ним?
— Ну, посмотрите! — сказал Заглоба — Я вижу, что вы часто пускали себе кровь и потому от слабости у вас ум не действует. Что же мне, драться с трупом или добивать лежащего?
— Вы говорили, что вы вдвоем его убили.
Заглоба пожал плечами.
— Адское терпение нужно иметь с этим человеком. Не правда ли, Володыевский, что Богун обоих нас вызвал?
— Да, — подтвердил Володыевский.
— Теперь понял?
— Пусть будет так, — ответил Лонгин. — Скшетуский искал Богуна под Замостьем, но его там уже не было.
— Как это, Скшетуский искал его?
— Вот как было дело, сказав Лонгин. — Мы остались в Замостье, а вы поехали в Варшаву. Недолго пришлось ждать казаков. Они пришли из-под Львова целыми тучами, так что и глазом не окинуть. Но наш князь так укрепил Замостье, что они могли два года под ним простоять. Мы думали, что они совсем не будут нас штурмовать, что нас очень огорчало; мм хотели порадоваться их поражению; а так как между ними были и татары, то я надеялся, что мне Бог пошлет мои три головы…
— Проси у него одну, да хорошую, — прервал Заглоба.
— А вы все такой же — неприятно даже слушать, — сказал литвин. — Мы думали, что они не станут штурмовать, между тем они, как безумные, принялись строить мины, а потом давай штурмовать. Потом оказалось, что Хмель не хотел, но Чарнота, их обозный, начал на него нападать и говорить, что он трус и хочет уж брататься с ляхами, тогда Хмель позволил и первого Чарноту послал на штурм. Что там делалось, братцы, и сказать вам не могу. Света Божьего не было видно из-за огня и дыма. Казаки сначала пошли храбро, засыпали рвы, лезли на стены, но мы так нагрели их, что они убежали и от стен, и от мин; тогда мы полетели за ними в четыре хоругви и перерезали их, как скотов.
— Жаль, что меня не было на этом пиру! — воскликнул Володыевский, потирая руки.
— И я бы там пригодился, — сказал уверенно Заглоба.
— Там больше всех отличились Скшетуский и Яков Роговский, — продолжал литвин, — оба знатные рыцари, но недружны между собой. В особенности Роговский косился на Скшетуского и, наверно, затеял бы с ним ссору, если б Вейгер, под страхом смертной казни, не запретил поединка. Мы не понимали сначала, отчего Роговский пристает к Скшетускому, а потом узнали, что он. родственник Лаща, которого из-за Скшетуского князь выгнал из полка. Отсюда и происходит злоба Роговского к князю и ко всем нам, а в особенности к поручику, оттуда и соперничество между ними, которое покрыло их великой славой, потому что они старались отличиться друг перед другом. Оба старались быть первыми и на стенах крепости, и в вылазках, но наконец надоело Хмелю штурмовать и он начал правильную осаду, пуская в ход и хитрость, с целью овладеть городом…
— Он всего более рассчитывает на свою хитрость! — сказал Заглоба.
— Сумасшедший он человек, да притом и глуп, — сказал Подбипента, — он думал, что Вейгер немец; он не слыхал о поморских воеводах этой фамилии и написал ему письмо, думая склонить к измене, как иностранца и наемника. А Вейгер ответил ему, что он неудачно вздумал искушать его. Письмо это староста хотел непременно отправить не с трубачом, а с кем-нибудь знатным, чтобы показать свое значение. Но как идти к казакам, этим диким зверям? Поэтому не нашлось охотника между дружиной. Другие боялись уронить свое достоинство; так я и вызвался свезти, — и слушайте, теперь-то и начинается самое интересное.
— Слушаем внимательно, — сказали оба друга.
— Я поехал и застал гетмана пьяным. Он принял меня ядовито, в особенности когда прочел письмо, и грозил булавой; а я, поручив свою душу Богу, думал так: если он тронет меня, так я ему кулаком голову разобью. Что ж мне было делать, братцы?
— Это было благородно с вашей стороны так думать.
— Но его сдерживали полковники и заслоняли меня собою, — продолжал Лонгин, — в особенности один молодой, который, обхватив его, оттаскивал, говоря при этом: "Не пойдешь, батька, ты пьян!" Смотрю, кто меня так защищает, и удивляюсь его смелости с Хмельницким, — а это. был Богун.
