шаги церковного руководства, которые вели к дезавуированию неписаного общественного договора, издревле существовавшего на Руси в период господства лествичного права. Но ведь на этом пути духовным лицам неплохо бы было руководствоваться примером Основателя христианской Церкви, про которого она же устами евангелиста провозглашала, что Он «трости надломленной не переломит, и льна курящегося не угасит» (Мф. 12:20). На деле же нередко происходило иное: взяв на себя труд «печаловаться» о заблудших и ходатайствовать о преступивших перед лицом светской власти, Церковь не смогла преодолеть соблазн наставлять власть предержащих в делах сугубо земных, не миновав искушения говорить и наставлять так, чтобы сие предержащим было приятно слышать и отвечало бы их, предержащих, интересам.
Идея о богоизбранности власти приобрела характер официальной доктрины государства, продержавшейся вплоть до конца самодержавия в России. Ничего удивительного и исключительного в этом нет – все европейские монархи также ощущали себя помазанниками Божьими. Идея богоизбранности царя проходит через Ветхий завет; проблема заключалась в том, что царская власть была дарована еврейскому народу, снисходя к его ропоту, что он руководим пророками и судьями – духовными наставниками – в отличие от прочих народов, управляемых царями. Завуалированный таким образом бунт против Бога имел следствием установление значительно более тяжкой для народа формы власти: даруя первого царя Саула, Бог честно предупредил, что «и сами вы будете ему рабами; и восстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе» (1 Цар. 8). Не знать об этом русские иерархи и образованные священнослужители не могли. Тем не менее, рабство земное они, как и в свое время ветхозаветный народ, предпочли отказу от собственной воли в пользу водительства Божия, т. е. рабству Богу, очевидно, уповая, что смирение перед земной властью будет способствовать избавлению населения от душепагубной гордыни, воспитывая души для Царства Небесного, и обузданию своеволия и беззакония «сильных во Израиле», поскольку царь-де «не напрасно меч носит» (Рим. 13:4). Однако, видимо пожертвовав свободой воли пасомых, они одновременно невидимо пожертвовали дарованной каждому человеку свободой в духе и истине, которая одна, согласно Писанию, и может избавить человека от рабства греху, поскольку ни одна земная власть никогда не захочет вникать в богословские тонкости разграничения столь явной омонимии, предпочтя выгодно эксплуатировать содержание понятия «рабство царю» земному или небесному по собственному произволу. Последствия эта концептуальная перверсия имела для нашей истории самые трагические.
Не растущая постепенно во второй половине XIX в. образованность, как это может показаться из воспоминаний Л.К. Артамонова, разрушала религиозность населения – ее разрушало выхолащивание религиозных ценностей и истин в столкновении с жестокой реальностью эксплуатации Церкви светской властью, стремившейся припрячь Бога в начинающую буксовать колесницу имперской государственности. Образованные люди, вроде Артамонова, которые и составляют национальные элиты, просто острее все это на себе чувствовали, поскольку играли роль шестеренок в государственном механизме и не испытывали удовольствия от давления зубьев шестеренок высшего порядка, приводящих их в движение в неведомом им направлении. Народ до поры безмолвствовал, влекомый государственной волей и имперскими амбициями властей. Но когда жертвы, которые от него требовались, непосредственно начинали сказываться на его укладе жизни, сначала глухо роптал, а потом взял и сбросил с себя иго всякой государственности.
В воспоминаниях Артамонова вскользь упомянуто, что тяжелые кровавые жертвы на полях сражений Русско-турецкой войны вызывали недоумение и производили тягостное впечатление на общество. На полях сражений это выражалось острее и более явно: уже после второго штурма Плевны раненые «громко жаловались на неумелость начальства, отзываясь, что, если они умеют лишь «посылать нас лбы разбивать о турецкие укрепления зря, то это не война, а бесполезная бойня, и лучше как можно скорее ее прекратить!!!»[187] И эта неумелость начальства не была, конечно, уделом злонамеренных карьеристов, всеми правдами и неправдами стремившихся наверх по служебной лестнице (совершенно не исключая, конечно, и этого), – это был органический порок системы, поправшей вслед за свободой духа, и свободу воли своих подданных, а значит, расслабив эту волю, отучив проявлять ее даже тогда, когда это было жизненно необходимо для самого государства.
Кстати, и для самого Л.К. Артамонова не прошло безвредно долгое нахождение среди множества шестеренок «военной машины», безжалостно давивших на него со всех сторон своими зубцами. Если присмотреться к его стилю, то можно заметить, что его лексика довольно бедна: набор эпитетов крайне ограничен, преобладают речевые штампы. Понятное дело, что это речь офицера Генерального штаба, привыкшего к отточенности формулировок и недвусмысленности описаний. Но это также заставляет задуматься, учитывая известную связь мышления и речи, о шаблонности мысли, привыкшей выбирать из ограниченного набора прецедентных ситуаций, моделей поведения. Думается, что до определенного времени, когда юношеское воображение и мечты о путешествиях толками молодого офицера Артамонова на поиски приключений – о чем свидетельствует хотя бы история его подвигов в Африке – армейская рутина еще не могла взять над ним полную волю. Но по мере возрастания в генеральских чинах «машинная» социализация волей-неволей должна была проявить определенно свои требования и поставить перед выбором: или ты полностью принимаешь правила игры, или твое место во властной иерархии занимает кто-то другой. То, что Л.К. Артамонов достиг чина генерала от инфантерии и должности командира корпуса показывает, что он избрал для себя первый путь. Так что стиль его «Автобиографии» косвенно свидетельствует, что неудачные действия его 1-го армейского корпуса в августе 1914 г. не простая случайность.
Степень истощения духа и воли в народе, точнее векового угашения его согласованными усилиями государственной и церковной власти, на исходе отпущенного императорской России времени особенно наглядно демонстрирует пример многочисленных сектантских сообществ на Кавказе, о чем у нас речь шла ранее. Артамонова поражала жизнестойкость и сплоченность сектантов, богатство и процветание их селений, мирное и уважительное сосуществование русских с коренным населением Кавказа и вместе с тем в военную годину сознательная, бескорыстная, жертвенная помощь государственной власти, от которой они ничего, кроме презрения и репрессий, никогда не видели. На примере всех этих духоборов, молокан, субботников и пр. «раскольников», до сих пор строго осуждаемых официальной Церковью, мы видим, какой могучий потенциал мог бы реализоваться в русском народе, не задавленном прессом военной империи. На их примере мы видим, что значит для жизни человека, нет, не вера, но свобода, ибо религиозная свобода, чаемая русскими сектантами, есть протоформа свободы политической у всех народов, за исключением, пожалуй, Франции, да и у той «острому галльскому смыслу», сформировавшему трудами философов-энциклопедистов национальную элиту в семнадцатом-восемнадцатом веке, предшествовал период «войн за веру» в веке шестнадцатом. Даже пример знаменитого проповедника о. Павла Прусского, с которым судьба свела Артамонова, свидетельствует о том же, ибо его проповеднический
