class="v">С болотами и журавлями
И с мутным взором колдуна.
Где разноликие народы
Из края в край, из дола в дол
Ведут ночные хороводы
Под заревом горящих сел.
Где ведуны с ворожеями
Чаруют злаки на полях,
И ведьмы тешатся с чертями
В дорожных, снеговых столбах9.
Но чуть только до слуха вещего коснутся раскаты грозы, – душа его трепещет и на миг тайна Неуязвимого открывается очам его. В 1905 году написаны строфы:
Еще прекрасно серое небо,
Еще безнадежна серая даль,
Еще несчастных, просящих хлеба
Никому не жаль, никому не жаль!
И над заливом голос черни
Пропал, развеялся в Невском сне,
И дикие вопли: свергни, о, свергни!
Не будят жалости в сонной волне…
И в небе сером холодные светы
Одели Зимний Дворец царя,
И латник в черном не даст ответа
Пока не застигнет его заря.
Тогда алея над водной бездной,
Пусть он угрюмый опустит меч,
Чтоб с дикой чернью в борьбе бесполезной
За древнюю сказку – мертвым лечь!..10
Здесь уже вещее прозрение грядущего. В двух словечках «еще не» – весь ужас второй русской революции, взявшей начало от истоков 1905 года. Стоя в преддверии войны 1914 года, он пишет:
Петроградское небо мутилось дождем,
На войну уходил эшелон.
Без конца, взвод за взводом и штык за штыком
Наполнял за вагоном вагон.
В этом поезде тысячью жизней цвели
Боль разлуки, тревоги, любви,
Сила, юность, надежда… В закатной дали
Были длинные тучи в крови.
И садясь, запевали «Варяга» одни,
А другие не в лад «Ермака»
И кричали «ура!» и шутили они,
Рот смеялся… крестилась рука… 11
В этих волнующих строках набросан пролог той великой драмы «Гибель России», которая теперь дошла до тупика отчаяния и горя. Постепенно, день за днем, поэт следил за всеми ее перипетиями, волновался, горел и, наконец, произнес роковое «свершилось», благословив Революцию в своей поэме «Двенадцать». Для Блока – романтика была той же Прекрасной Дамой, той же Незнакомкой, которая всегда оставалась таинственной и чарующей, даже проходя меж пьяными. И ради грядущей красоты Блок отпустил многие грехи октябрьской революции. Он верил в то, что апостолы ее, даже проходя среди потоков крови, сумеют сохранить нетленными и чистыми идейные заветы. Он старался верить в эти заветы, вопреки многим и многим зловещим предзнаменованиям. Он пожелал во что бы ни стало освятить революцию, освятить кровь, проливаемую во имя грядущего блага. И с этой целью написал «Двенадцать», где изобразил неистовство апостолов революции, их богоборчество и странную тревогу души, ощущающей смутный страх от низвержения Бога. И для него, убежденного в святости революции, не было кощунственным присутствие Христа во главе страшного кортежа красных апостолов. Он хочет сказать, что в неистовстве революции есть какая-то закономерность, какой-то тайный, пока еще никому неведомый смысл.
Черный вечер,
Белый снег, —
Комментаторы «Двенадцати» не останавливались, кажется, на этих начальных строках поэмы, которые сразу вводят нас в утверждение святости совершающегося. Свет Божий, несмотря ни на что и потому – все творимое в его пределах – тоже Божье?.. Как бы непостижимо ужасно оно ни было – оно Божье… И те апостолы новой веры, которые идут «без креста», ко всему готовые, которым ничего не жаль, – они… тоже Божьи, сами того не зная… Но вся тягота их кровавых дел, их черной злобы как-то давит это «Божье». В него трудно поверить. И вот потому-то во главе кортежа Блок помещает Христа, в белом венчике из роз, с красным флагом в озябших руках. Те двенадцать, которые идут за ним – не видят его. Они отринули Христа, отринули крест, символ христианства, заменив все красным флагом. Идут они «державным шагом», и что-то внушающее тревогу чудится им впереди. Они видят только красный флаг и их смущает мысль, кто же несет его?
Кто еще там? Выходи!
Это – ветер с красным флагом
Разыгрался впереди.
Они идут к «углублению святой революции», к утверждению торжества новой веры. Старый мир рисуется в виде «голодного пса», который ковыляет позади. И они грозят ему, дряхлому, бессильному:
Отвяжись ты, шелудивый,
Я штыком пощекочу!
Старый мир, как пес паршивый,
Провались, поколочу!
И все-таки всматриваются туда, в черные дали, запорошенные белой пылью снегов:
– Кто там машет красным флагом?
– Приглядись-ка, эка тьма!
– Кто там ходит беглым шагом,
Хоронясь за все дома?..
– Все равно, тебя добуду,
Лучше сдайся мне живьем!
– Ей, товарищ, будет худо,
Выходи, стрелять начнем!
Так грозят они невидимому для них Христу. И потом стреляют в него, не зная, что это Христос. Но если бы и знали – все равно стали бы стрелять, ибо они – без Бога, без креста. А Он, по мысли поэта, воплощая «святое» в революции, идет с ними потому, что они жалкие, слепые в своей ярости – все-таки Божьи. Он не выпускает из своих дрожащих рук красного флага потому, что Он вынужден принять насилие и кровь, как некогда пролил Свою кровь. В этом – Его новая Голгофа, Его муки, Его духовное распятие. И белый венчик головного убора говорит что-то о великой печали Христа за мир, не ведающий бездны творимого.
Огромность идейного содержания поэмы умаляется нарочитой грубостью формы, затемняется ею, заставляет видеть в декоративности поэмы ее конечный и примитивный смысл. И быть может, этот уклон в сторону реализма является ошибкой поэта, так как эта грубая, аляповатая «позолота» погасила мерцание мистической святости, так проникновенно и восторженно зажженной поэтом.
Как известно теперь, на склоне дней Блок отринулся от искания «святого» в революции и, быть может, даже скорбел за невольно совершенное поругание кроткого образа Христа, Которого он заставил идти среди «жемчужной россыпи» вьюги, с красным флагом в руках во главе державного шествия апостолов революции… Но в такой переоценке революции Блок не был одиноким. Вся интеллигенция повторила за ним и благословение революции и проклятие ей…
