не бывала замужем (да ей и не полагалось мужа[129]), никогда не знавала никаких любовных утех, разве что с обратным знаком – в те немногие разы, когда прекрасноволосый хозяин вскакивал на нее верхом, почти ни от кого не таясь, в тот год, когда расцвел цветок ее девичества. От его опыления произрос плод, который хозяин, от большой любви, не велел выносить на пустошь, а пристроил в соседний фьорд. В те дни Хюгльюва была так же красива, как ее имя, и сейчас, хотя тяжелый труд покрыл ее черты патиной, еще можно было разглядеть, что лицо у нее симпатичное: с прямым носом и высокими скулами. Но суровая жизнь стиснула ее губы, искусала ее щеки морозом и сделала выражение глаз каменным. В бровях и под глазами она носила глубокие следы бессонных ночей.
Но это был совсем новый вид тяжелой работы! И как он был не похож на рабский труд дома! Они – несколько батрачек, – закончив день на сенокосе, забежали на Косу, и она с радостью кинулась в этот водоворот (и это целый день промахав граблями!) просто из любопытства, бездумно; лишь после первой бочки она узнала, что хозяин запретил своим работникам близко подходить к «этой чуши», но она уже вошла во вкус и не могла остановиться. Она была не в состоянии это объяснить, но такая работа была больше похожа на развлечение, наверно, из-за того, что тут было многолюдно: все эти лица… А может, еще и из-за норвегов: один из них, научив ее обращаться с селедкой, со смехом обнял ее, и они посмотрели друг другу в глаза. Он обходился с ней неизвестным ей образом – это называлось «с уважением», – и к тому же мужчины не глядели на нее с прошлого века. Она вся помолодела.
Дважды работники Кристмюнда (те самые, чей корабль застрял в селедке) пытались оттащить ее от бочки, но оба раза норвежцы вмешивались, угрожая теслами и набойками[130], так что землякам пришлось отступить. И сейчас она настолько зарвалась, что превратилась в главную на разделке сельди, начала покрикивать на товарок и приказывать им – такое ее охватило чувство.
Хюгльюва одернула фартук под коленями; ей удалось сделать так, что они по большей части остались сухими, – здесь хватало возни с самой работой, которая сопровождалась этим стоянием на коленях на голых камнях на взморье по полчаса, – и продолжила рьяно взрезать селедке жабры. И все же она позволила себе ухмыльнуться, когда норвежец вернулся и во все горло закричал: “Nej, nej!” [131], увидев работу Бегги, – и снова принялся учить ее, как разделывать селедку правильно.
Глава 14
Голова и хвост
На заднем плане этой сцены можно было видеть (хотя никто и не видел, потому что вообще никто не заметил, как они зашли туда с причала) на палубе «Марсея» светловолосую пару, чем-то занятую возле переносной столешницы. Арне взял Сусанну за руки и показывал ей, как обрабатывать селедку, вонзал острый как бритва нож рыбе в глотку под жабрами, затем делал еще один поперечный надрез, так что из рыбины оказывался вырезан треугольный кусочек, и через образовавшееся отверстие вытаскивал внутренности, потроха и кишки и швырял их на палубу. У него руки были голые, а у нее были надеты громадные рабочие рукавицы из неизвестного материала, а еще она опоясалась симпатичным промасленным фартуком, а пальто сняла. Ее изящные ноги утопали в сапогах, которые были ей велики. Кроме стола, ножа и спецодежды Арне раздобыл для нее соли в примитивном ящике, а рядом стояла пустая бочка – это был персональный инструктаж на высшем уровне (уровне палубы первейшего сельделовного судна) для красоты высшего уровня, для любви, озарившей фьорд от края до края, так что в нем все еще было светло как днем, хотя солнце отлучилось.
– А теперь ты берешь селедку и кладешь ее сюда, в ящик. У ящика два отделения, в маленьком у нас соль, а большое нам нужно для того, чтоб обваливать в соли селедку, вот так, прежде чем положить в бочку…
– А почему соль?
Арне изумился и посмотрел ей в глаза: почему соль? Это вопрос основополагающий. С таким же успехом она могла бы спросить, почему море соленое, почему на море и на суше дуют ветры, почему моя кожа так зовет тебя? Он, в сущности, никогда не задумывался об этом, он просто получил этот рецепт по наследству. Но ему было необходимо дать ответ. И он положился на свой язык.
– Потому что… потому что в соли продукты хорошо сохраняются.
– А почему они там сохраняются?
Спору нет: ужасно неприятно не иметь для такой женщины готовых ответов под рукой! Он почувствовал, как его внутренний человек стал рассыпаться на части. Но ей такое зрелище было не по нраву, и она поспешила к нему на выручку:
– Это потому, что море соленое, а раз все происходит из моря, поэтому и соль нужна?
Он успокоился и вытаращил на нее глаза, сейчас его голова была так близка к ее, что на этой палубе не хватало лишь небольшого оркестра (духовые и струнные), чтоб сейчас свершился поцелуй. – Ja-ha, akkurat! [132] – сказал он на своем бодром норвежском – языке, который лучше всего проявлял себя в таких вот крошечных фразах, и продолжил свой инструктаж по засолке сельди, словно человек, вдруг испугавшийся любви, словно человек, который вместо того, чтоб сделать своей женой женщину, готовую к этому, прячется в бочку? Нет, значит, он попросту капитан-селедочник до мозга костей? На море красавец, а на суше – как рыба? Она почувствовала во рту привкус соли.
– Смотри, вот ты берешь…
Он вновь вынырнул из бочки.
– Нет, давай разделаем еще несколько рыб. Вот так. Да, так. Внутренности вытащить… а теперь в соль, да, вот так. Потом ты берешь одну рыбину и кладешь на дно хвостом на север. А потом еще две и кладешь их вместе рядом с той. А потом еще одну одиночную, и ее кладешь головой к югу, смотри, вот так, чтоб хвост поцеловал голову.
– Поцеловал голову?
– Ну да, коснулся ее, вот так, смотри…
Он отступил от бочки, а она наклонилась над ней, ее ноздри омыл соленый запах рыбьей слизи, ее охватило такое чувство, словно перед ней, по какому-то жуткому недоразумению, распахнули дверь в подвал под миром: темный-темный, сырой и зловонный подвал под миром – перед ней, выросшей на верхних этажах жизни. И там на сумрачном дне лежало несколько слабо посверкивающих пар, крошечных
