вскоре после этого княгиня выкинула дитя, которое носила, а вслед за тем умерла и сама.
Боярин тяжко вздохнул и свёл руки перед собой.
— Что было дальше, тебе ведомо. Случилась сумятица, в которой князь погиб, а его дочь исчезла. Никто не принимал в расчёт ту, что была рождена от рабыни, ведь Ингвар не признал её. Но вот ты здесь, передо мной, и я, действительно, рад, что ты осталась жива, Гнеда.
— Скажи, почему, если она так много для него значила, отец не освободил её? — совладав с дрожью в голосе, спросила девушка.
— Я не знаю, Гнеда, — развёл Судимир руками. — Он оберегал ту женщину от посторонних, и почти никто ничего не знал ни о ней, ни о чаде. Быть может, она была уже свободна. Как бы то ни было, Кыз не могла выйти из тени, и в той же тени ей суждено было закончить свои дни. Я думаю, это неважно, Гнеда. Важно лишь то, что ты свободна и жива. У тебя есть покровитель, ты не одна и, насколько я понимаю, тебя ждут в Ардгласе.
Судимир сложил руки на груди и замолчал. Гнеда быстрым движением стёрла набежавшие слёзы. Она почувствовала себя задержавшейся гостьей, злоупотребляющей радушием хозяина. Очевидно, боярин сообщил всё, что знал или предпочёл сообщить, и теперь ждал, пока девушка откланяется.
— Спасибо тебе, господин, — шумно втянув носом воздух, проговорила Гнеда, одновременно расправляя плечи. — Я никогда этого не забуду. У меня осталась лишь одна просьба, — продолжила она, и тут же заметила, как в расслабившееся было лицо Судимира стала возвращаться прежняя настороженность. Девушка поняла, что он с самого начала ждал этого и теперь, вероятно, жалел о том, что пустил её на порог. Но Гнеда должна была спросить. — Я бы хотела перемолвиться словом с твоим сыном, господин.
Судимир выпрямился, и его глаза холодно блеснули, так что сердце девушки кольнуло от сходства боярина с Бьярки.
— Оставь его, Гнеда. Незачем ворошить то, что едва успело улечься, — твёрдо проговорил он.
— Мы плохо расстались. Я обидела его, но не по своей воле, и хочу объясниться с ним, — упрямо ответила Гнеда, с отчаянием замечая, как боярин делается всё отстранённее.
— Не знаю, что произошло меж вами и знать не желаю, — раздражаясь, оборвал её на полуслове Судимир, — но когда он вернулся… Я покойников краше видал! Многое случалось на моём веку, и тебя осуждать я не в праве, но и ты оставь моего сына! Бьярки, может, и наворотил дел, но то от глупости и молодости, не со зла. Он не знал, что попадёт в такие жернова, что перетрут и косточки целой не оставят. — Судимир сверкнул недобрым взором на Гнеду. — Только оживать парень стал, и тут ты... Полно! Оставь его, Гнеда, честью прошу, оставь!
Девушка стояла, стиснув зубы.
Неужели она так просто уйдёт? Даст старому медведю заговорить себя?
Она должна была хотя бы попробовать оправдаться.
— Господин!
— Он согласился жениться, — веско сказал Судимир, будто извлекая своё последнее оружие. — Что бы там ни стряслось, хоть раз о нём подумай, не об одной себе. Дай ему забыть, не баламуть воду!
— На Звениславе? — тихо спросила Гнеда, чувствуя, как красиво переливается её имя на языке.
Боярин кивнул в ответ.
— Я уеду, уеду навсегда. Я не помешаю. Только позволь мне сказать ему два слова. Только чтобы он знал, — прошептала девушка.
Они смотрели друг на друга одно долгое мгновение, и, наконец, Судимир моргнул, сдаваясь.
— Будь по-твоему. Я передам ему, а там уже пускай сам решает.
Боярин тяжело поднялся и сердитой поступью удалился.
Гнеда вскочила. Кровь прилила к лицу, сердце бешено застучало. Что она скажет ему? Столько раз девушка мысленно проговаривала эту речь, но нынче она показалась бессмысленной и косной, не объясняющей ничего. Гнеда принялась ходить взад и вперёд по книжнице, заламывая руки и сбивчиво шепча, лихорадочно пытаясь привести мысли в порядок.
Дверь скрипнула, и девушка судорожно обернулась.
Судимир стоял один. На его суровом лице были написаны мрачное торжество и облегчение.
Гнеда открыла рот, но хозяин лишь покачал головой.
— Он не хочет тебя видеть.
— Что он сказал? — едва слыша саму себя, спросила девушка, и глаза боярина смягчились отблеском сострадания.
— Что поныне сыт твоими давешними словами.
Она опустила голову, и дурацкие рясна неуместно-весело прозвенели по вискам.
— Уезжай, девочка, — почти ласково проговорил Судимир. — Так будет лучше для всех.
***
Он стоял, прислонившись плечом к столбу гульбища, бесстрастно взирая на то, как челядь выводила из конюшни вороного и грузила в повозку какие-то узлы. Наверное, вещи, до сих пор остававшиеся в Сбышиной горнице. Или дары, которыми отец хотел откупиться от девушки, лишь бы та поскорее убралась из усадьбы.
Его взгляд не выражал никаких чувств, и Бьярки мог бы гордиться равнодушием, с которым провожал глазами не то слуг, не то воинов, сопровождавших богатые сани. Но Бьярки удалось сохранять спокойствие только до того мига, как с крыльца не принялась спускаться, неловко опираясь на услужливо протянутые руки, девушка в расшитой шубе.
Сердце споткнулось на мгновение, прежде чем продолжить бег с удвоенной скоростью. Словно оно тоже заметило её и принялось отчаянно рваться навстречу, чуя, вопреки его злому окрику, что лишь подле неё могло найти покой. Словно смеясь над хозяином, который в гордыне решил бросить вызов самому себе.
Разве вправду он верил, что сможет спокойно смотреть на неё? Хотел испытать себя? Или это был только предлог, чтобы вновь увидеть Гнеду?
Бьярки ловил каждое движение девушки. Как неуверенно она принимала помощь слуг. Как зябко поправляла огромный песцовый воротник, которому бы позавидовала любая боярская дочь. Как беззащитно подрагивали опущенные вниз ресницы. Как царапали скулы серебряные подвески.
Обложенная подушками и укутанная мехами, в огромных санях Гнеда выглядела потерянным ребёнком, и Бьярки пришлось приложить усилия, чтобы возродить в памяти совсем другое её лицо, когда она хладнокровно швыряла в него те слова…
Он всё сделал правильно. Ему только не следовало выходить сюда и смотреть на неё. Исподтишка. Снова.
И, жалким и отчаянным, единственным, на которое у него оставалось воли усилием Бьярки заставил себя отвернуться. Он стоял, тяжело дыша, глядя себе под ноги, борясь с раздирающим грудь желанием посмотреть назад. Бьярки знал, что не простит себе, если продолжит глазеть, если подметит что-то новое в
