глубокий сон.
***
В семье Вячко и Твердяты Гнеду приняли с радушием и простотой, и единственное, чего девушке не доставало, было общество Пчёлки. Впрочем, дети не давали заскучать гостье, которая одарила каждого — кого ожерельем, кого платком, кого пояском, — отчего ребята были вне себя от восторга. Девушка пыталась отдать Твердяте часть своих нарядов, но та была непреклонна.
— Такое приданое! — возмущённо ворчала она. — И не вздумай разбрасываться! Ещё за князя тебя выдадим.
Зима подходила к концу, и не успела Гнеда освоиться в Завежье, как со всех сторон подступили заботы. Пора было готовиться к пашне, чистить и убирать хлев и повети, выгонять скотину. Все словно очнулись после спячки, завертевшись в весенних трудах.
Гнеда, успевшая забыть, что такое тяжёлый хлебопашеский быт, не помнила себя от усталости. Твердяте приходилось одёргивать названную дочь, чтобы та не надорвалась с непривычки, но девушка была рада хлопотам, позволявшим отвлечься. Она старалась не дать себе ни одного не занятого делом мига, потому что иначе к ней начинали приходить мысли о Бьярки.
Теперь, когда жизнь вошла в более-менее размеренное русло, Гнеда всё чаще думала о нём. Остальное просочилось сквозь неё, как вода через решето — Корнамона, предательство Фиргалла, мать и отец, исчезновение Кузнеца, — и только он остался золотыми искрами на дне.
Бьярки приходил к ней во сне и наяву, с неизменно холодным взглядом, полным враждебности и неприязни. И если раньше что-то всегда заслоняло её чувства, то нынче они оголились во всей своей полноте, изумившей и испугавшей Гнеду.
Чем больше девушка старалась вообразить себе лицо Бьярки, тем сильнее его облик распадался на множество разрозненных осколков. Гнеда отчаянно цеплялась за воспоминания, перебирая в уме каждую черту Бьярки, его одежду, горбинку на носу, тонкий рубец, пересекавший бровь, родинку на шее, синие пятнышки в льдистой голубизне очей. Звук его голоса, когда он сердился. Смеха, когда играл с Негашей. Руки, обвитые вокруг её плеч. Запах полыни, костра и речной свежести. Но воспоминания ускользали, не даваясь, и Гнеда уже не была уверена, что ей мнилось, а что на самом деле было частью Бьярки.
Он мучил её, снясь короткими, полными обещания ночами, но ещё сильнее — когда не являлся седмицами. Тогда Гнеда доставала сшитую для юноши рубашку и разглядывала её так, словно она, действительно, принадлежала ему. Нужно было избавиться от бесполезной, бередящей сердце вещи, сжечь, выкинуть, подарить, но девушка не могла решиться и всякий раз бережно складывала сорочку, убирая на дно коробьи, обещая себе больше не прикасаться к ней, зная наперёд, что не сдержит слова.
Твердята, замечавшая, что с Гнедой творится неладное, несколько раз мягко спрашивала, в чём дело, но, не добившись ответа, отступила. Ей приходилось едва ли не силой выпроваживать девушку на улицу, где в конце утомительного дня собиралась молодёжь, но если Гнеда и выходила, то в одиночку отправлялась на угор или к броду, тому самому, где когда-то в первый раз встретила Бьярки.
— Ходишь как вдовица в чёрном! — сердилась Твердята, негодуя на невзрачную одежду названной дочери. — Нарядов полна укладка, а она в обносках! Хоть бы колечко надела аль монисто, ленту бы заплела!
Но всё было напрасно. Гнеда равнодушно пожимала плечами, продолжая носить старую рубаху и понёву. Её не прельщали весёлые посиделки, потому что в лице каждого парня ей мерещился Бьярки, и девушка предпочитала коротать вечера с детьми, рассказывая им небылицы и нянча малышей.
На праздник Солнцеворота приехала Пчёлка, и Гнеда была несказанно рада увидеть подругу. Она лучилась счастьем, с гордостью неся рогатую кичку. Ей повезло жить душа в душу со своим Гораздом, и Пчёлка хотела, чтобы все кругом разделяли радость, переполнявшую её саму. И как Пчёлка не допытывалась у подруги причины её грусти, скрыть которую не получалось, Гнеда не могла рассказать о Бьярки, будто, стоило единожды произнести его имя, как развеялись бы по ветру оставшиеся крохи чего-то очень ценного, принадлежащего лишь ей одной.
Пчёлка погостила недолго. Лето было в самом разгаре, подоспел сенокос, и все, кроме деда, отправились в поле. Гнеда, помнившая, как в былые времена не могла дождаться этой радостной поры, когда после знойного трудного дня, облачившись в лучшие наряды, девушки и парни собирались у реки, пели песни, смеялись, играли и жгли до утра огни, теперь засыпала в шалаше подле старших, убаюканная мерным перезвоном отбиваемых кос.
Как-то вечером, увидев, как девушка снова устраивается на ночлег под пологом, Вячко хмыкнул:
— А Ждан-то не иначе станет сторожить тебя нынче у костра. Ай не видала, как он зенки косил, когда ты зарод метала? Думал, дырку прожжёт. Верно, работницу присматривает, — засмеялся он в бороду, но Твердята тут же ткнула мужа в бок локтем.
— И то правда, Гнедушка, шла бы ты, погуляла, песни послушала, — ласково принялась уговаривать она.
— Утомилась я, — только и ответила девушка, опускаясь на душистую постель из свежескошенного сена.
Ноги гудели, спину тянуло, но Гнеда радовалась, ведь это значило, что её быстрее сморит сон. Девушка даже не помнила, как выглядел Ждан. Она закрывала глаза, но перед мысленным взором появлялась лишь белая рубаха в алых узорах и размашистые движения рук, да вскоре и они растворялись, постепенно превращаясь в еле держащегося на ногах человека в разорванной, окровавленной одежде, с лицом, искажённым ранами и болью, одними глазами умоляющего её остаться. Но она ушла. Ушла. Ушла…
— Гнеда, Гнеда! Просыпайся! — раздался беспокойный голос откуда-то сверху.
Девушка размежила веки и упёрлась взглядом в перепуганную Твердяту, тормошившую её за плечо. Она в тревоге закусывала губу, подпирая рукой щёку, и казалось, будто у неё болели зубы.
— Какой-то чужак. Спрашивает тебя.
Гнеда поднялась на локтях и посмотрела мимо кормилицы, туда, где стоял спешившийся всадник. Она вгляделась, и сердце разом ускорило бег.
На щите, притороченном к седлу, чернел оскалившийся вепрь.
40. Дары.
Она успела несколько раз пожалеть, что не отказалась. Хотя, едва ли такая возможность предполагалась. Скорее, посланный гонец позволял ей загодя подготовиться к неизбежной встрече.
Гнеда с самого утра не находила себе места. Она вымыла волосы, от которых теперь исходил тонкий травяной запах, и нарядилась в новую сорочку и верхницу. Пригодились и дорогие зелёные бусы, и серебряные усерязи, и расшитый шёлковый поясок, и Твердята сквозь страх, который не уходил, несмотря на все уверения девушки, что ничего дурного не случится, наконец-то смотрела на молочную дочь с
