- Патрон мой, уже бывший, Генри Читтер, весьма бы не одобрил сейчас моих действий. Я могу сказать даже больше – он боялся меня и воспоминаний о прошлом. Это-то то в конце концов вынудило сделать его шаг в пропасть. Но мой рассказ будет не об этом. Скажи-ка мне, что ты знаешь о Золотом времени Америки?
- Каком ещё золотом времени? – не понял Надькевич.
- Уже хорошо, - Нерст щёлкнул языком. – Тебе ещё интереснее будет. Золотое время – эта та эпоха истории, когда началась знаменитая золотая лихорадка, теперь ты понимаешь, о чём я тебе буду говорить? Я не люблю эти воспоминания, особенно разглашать их во всеуслашанье, но для тебя я отберу отдельные фрагменты из своей жизни, которые вряд ли будут больны моему сердцу.
- Это ведь после Аляски у тебя стал такой характер? – спросил с замиранием сердца Надькевич.
- Да, - дрогнул голос Альберта.
После этого Надькевич уже не решился о чём-то спрашивать Альберта, видя в какую задумчивость погрузил своего рассказчика. Нерст был словно в трансе и мысленно витал где-то в облаках, причём его лицо приняло какой-то злобный отблеск торжества, разом сменившийся неземной грустью, как подумал Мориц, по давно минувшим временам. Альберт долго сидел в этой неподвижной позе, потом словно бы пробудился от своей зимней спячки, и посмотрел взглядом философа на своего собеседника:
- Да, именно там изменился мой характер. Впрочем, было бы весьма странным, если бы он этого не сделал. Весёлые люди мгновенно теряли там свой оптимизм и превращались в тряпки, и лишь самые наглые и бессовестные могли выжить в этом круговороте из золота и крови.
Нерст постучал пальцами по столу, ему разом как-то стало неуютно. Он сморщил лицо, словно бы поел лимона, затем быстро обвёл глазами комнату.
- А! Вот что мы сделаем! Давай-ка поставим фонограф проигрывать запись, может, так оно будет гораздо лучше, кто ж знает. Да… так наверное будет лучше…
Надькевич с благоверным ужасом и восхищением следил за действиями этого высокого человека с чёрными, гладкими волосами, у которого вся фигура скорее напоминала о профессиональной деятельности, нежели о каких-то там былых воспоминаниях. У Нерста дрожали руки от волнения, которое он пытался скрыть, ставя проигрывать фонограф. Сделав это, он снова присел в кресло, пытаясь скрыть свою слабость, но Надькевич всё же заметил её:
- Ты в порядке?
- Да… всё как нельзя лучше, приятель. Не надо волноваться.
- Может, я сделал тебе больно, выведя тебя на такой разговор?
- Нет, - твёрдая усмешка мелькнула на потрескавшихся губах Нерста. – Я расскажу тебе всё, как обещал. Мне нечего стыдиться своего прошлого – оно уже прошло, и к тому же, я смог исправить свою главную ошибку, что, несомненно, спасло меня от куда больших прегрешений. Не надо ничего говорить! Сядь и слушай! Но только очень внимательно – дважды я повторять не буду.
Он подмигнул правым глазом, но Надькевич сразу почувствовал какое-то стремление к защите, как будто бы ему что-то угрожало. Вскоре он сам себя убедил, что этот загадочный человек в пенсне вряд ли способен причинить ему что-то дурное. Нерст заложил пальцы в кулак, весь сияя от предстоящего разговора. Сейчас он был похож на Повелителя мира. Только теперь до Морица наконец дошло, зачем Альберт включил фонограф – ведь тот тем самым пытался оградить себя и беседу – чтобы их не застали врасплох и не смогли задать весьма неприятных вопросов ему – Нерсту.
- Ну что, все меры приняты. Теперь я наконец-то могу начать…
И Альберт начал свой печальный рассказ. Из его уст доносились весьма красноречивые фразы и выражения, которые разом соткали Надькевичу удивительный мир, полный загадок и таинственности. Голос Нерста был тихим, никуда не спешащим, но порой он начинал входить в кураж, и тогда мог сорваться чуть ли не до крика, до того хотелось ему произвести впечатление на слушателя. Так Морицу ещё никто ничего не рассказывал. Он почувствовал какую-то сонливость, вызванную именно этим влиянием Нерста, но поспешил откинуть её в сторону, чтоб не путалась под ногами.
А Нерст говорил и говорил. И всё его лицо пылало самыми разными чувствами по мере того, как он приближался к концу своего повествования. Он говорил не складно, порой прерывал рассказ непродолжительными паузами, после чего снова кидался продолжить беседу, причём делал он это с какой-то одержимостью дьявола. Но своего он добился – впечатления на слушателя это произвело. Да ещё и какое!
Перед взглядом Надькевича пронеслись картины, о существовании которых он уж точно никак не мог догадываться. Теперь эти образы заплыли перед его глазами так ясно, что никакой художник не смог бы лучше сделать иллюстрации к рассказу Нерста, чем живое воображении уличного мальчишки Морица Надькевича, который подрабатывал разносчиком газет и телеграфистом.
Нерст говорил много – в особенности об Аляске, о её природе, обычаях и нравах, о людях. Хотя всё это было во всём мире с избытком, но здесь, в этом нетронутом человеком краю оно производило совсем другой, противоположный эффект…
Надькевич замер после очередной подзатянувшейся паузы, и Нерст уже стал продолжать свой рассказ, как вдруг резко оборвал его на полуслове. Из-за двери послышался глухой голос Вингерфельдта:
- Что ж ты замолчал? Продолжай… - это было сказано с присущей учёному рассеянностью и некоторой долей любопытства.
Нерст лишь отрицательно покачал головой, наклонил голову и умолк. Рассказ он больше не собирался продолжать, и, как понял Надькевич, от него едва ли можно будет сегодня добиться слов на эту тему. Было видно, что ему неприятна эта тема. Всё вдохновение Нерста исчезло где-то в глубине души, и он так и сидел на месте, склонив голову и размышляя о чём-то своём. Его выражение лица очень ясно говорило о том, что он не хотел никого пускать в свой внутренний мир.
Вингерфельдт осторожно вошёл в комнату, присел за стол. Следом вошли Николас, Феликс, а кто-то ещё остался стоять в дверях. Нерст даже не обратил внимания на вошедших, напряжённо думая о своём. Как ему хотелось в этот миг провалиться под землю! Но его уже заметили, и прятаться было некуда…
- Ладно. Феликс, может, ты всё-таки скажешь, зачем понадобилось сегодня всех нас здесь собирать? – спросил нетерпеливо Николас.
В этот миг в комнату поспешила войти ещё одна личность, до этого предпочитавшая прятаться в тени, и тем самым немало удивила своим присутствием всех здесь находящихся. Вингерфельдт от удивления даже выронил чайную ложечку, которой до этого играл на столе. Надькевич, и даже Нерст, удивлённо подняли глаза вверх, словно бы они увидели какое-то диковинное животное, а не человека.
Николас даже протёр глаза, тем самым обогнав всех присутствующих по своему удивлению. Да, было от чего не верить своим глазам!
Перед ними стоял, уперев руки в бока, сам Гай Гезенфорд! Лицо его было явно чем-то недовольно, однако он старался этого не выражать, правда, это плохо у него получалось. Вновь прибывший в доблестные ряды своей электрической армии, он поспешил снова принять на себя свои полномочия главного управляющего, и решил теперь, что, наконец, настало то долгожданное время, когда всё можно взять в свои ежовые рукавицы. Прежний Гай вернулся, отдохнувший, с новыми впечатлениями, чувствами, так резко нахлынувшими на него, печалями и радостями. Он пришёл сюда, чтобы теперь обо всём этом поведать им. Но это уже был далеко не прежний Гай, с его остротами и странным несносным характером.
В нескольких шагах от Нерста он вдруг остановился, и полным злости лицом обернулся к Вингерфельдту, рассеяно озирающемуся вокруг. Глаза Гая метали молнии.
- Ты спрашиваешь, почему он молчит? Почему прекратил рассказ? Хочешь, я отвечу всем вам на этот вопрос, раз на то дело пошло?! – Гай присел на стул, и последний показался маленьким и хрупким по сравнению с самим валлийцем, в мыслях которого вряд ли можно было заметить что-то хорошее.
Вингерфельдт удивлённо качнул головой, словно бы до него не сразу дошло, о чём говорит этот славный малый, затем поднял глаза на разъярённого Гая, ожидая ответа на незаданный вопрос. И он дождался его. Гай, весь злой по непонятной причине, горевший желанием раскрыть людям глаза на правду, теперь сидел перед Алексом, и все его действия уже ничего не предвещали ничего доброго. Валлиец словно бы с издёвкой, поспешил спросить:
- Ну-с, каков будет твой положительный ответ?!
- Для начала мне надо услышать твой отрицательный вопрос, - Вингерфельдт был спокоен, как скала. – Что это ты так взвёлся, а, Гай?
- Потому что я жажду, чтобы вы услышали правду. Вы, кого жизнь не забрасывала в такие дали, где первостепенными становятся инстинкты выживания, а не культурные или какие-либо ценности. Разве вы знаете, что значит настоящая жизнь? Нерст боится своих воспоминаний. Знаете почему? Потому как они полны такой грязи и лишений. Где за деньги, за какие-то жалкие геллеры или центы решалась вся дальнейшая судьба. Где все деньги были обагрены кровью множества людей, и где эти жизни вообще ничего не стоили?
