он увидел? Груду черепков и битых бутылок – якобы это была посуда татарских ханов, найденная Сулакадзевым в развалинах столицы Золотой Орды; кипы старых бумаг, по утверждению Сулакадзева, – новгородские руны; камень, на котором после битвы с татарами на Куликовском поле отдыхал Дмитрий Донской, и дубину – костыль Ивана Грозного. Когда же Оленин сказал, что на все эти «экспонаты» нужны исторические доказательства их подлинности, Сулакадзев заявил, что он честный человек и не станет обманывать.
– Вы говорили, Оленин дважды посещал Сулакадзева. Значит, чем-то эта коллекция привлекла его внимание.
– Вероятно, Оленин больше заинтересовался не коллекцией, а личностью ее владельца, который с одержимостью, достойной лучшего применения, собирал у себя в квартире старье, место которому – на свалке.
– В собрании Сулакадзева были и древние рукописи, – напомнил я Марине.
– Об этих так называемых древних рукописях тоже есть квалифицированное заключение, – с иронией сказала она. – В 1823 году канцлер Николай Петрович Румянцев – создатель Румянцевского музеума – послал к Сулакадзеву с целью ознакомиться с его коллекцией своего сотрудника, помощника хранителя древностей, выпускника Академии живописи и архитектуры Александра Христофоровича Востокова. Тот из Москвы отправился в Санкт-Петербург, отыскал Сулакадзева, но не нашел в его коллекции ничего достойного внимания. Позднее, уже после смерти Сулакадзева, Востоков писал игумену Валаамского монастыря Дамаскину, что эта коллекция «не заслуживает никакого вероятия», что Сулакадзев имел страсть не столько собирать древние рукописи, сколько портить их своими приписками и подделками, исполненными «небывалых слов и непонятных сокращений, чтоб казаться древнее».
– Но ведь были и другие мнения о коллекции Сулакадзева.
– Как правило, они принадлежали людям, не обладавшим достаточными историческими познаниями. Среди них оказался поэт Державин, сделавший поэтический перевод «Песни Бояновой Словену» из коллекции мистификатора. Но серьезные исследователи дали Сулакадзеву достойную отповедь. Академик Александр Николаевич Пыпин в работе «Подделка рукописей и народных песен» писал о нем, что он был «не столько поддельщик, гнавшийся за прибылью, или мистификатор, сколько фантазер, который обманывал и самого себя». По мнению Пыпина, в своей деятельности Сулакадзев гнался за мечтой восстановить исчезнувшие памятники истории, объяснить события, о которых не осталось документальных свидетельств. Сулакадзева называли «мечтателем в духе Оссиана», «Хлестаковым в археологии» и просто ненормальным. Вероятно, в какой-то степени все эти характеристики справедливы.
– Похоже, вы потратили немало времени и сил, чтобы изучить личность и биографию этого человека. С чем это связано?
– Наша заведующая Лидия Сергеевна питает слабость к таким чудакам, как Артынов и Сулакадзев. Вот и пришлось, чтобы на равных участвовать с ней в споре, перечитать груду литературы о мистификаторах.
– И кто же победил в этом споре?
– Каждая осталась при своем мнении.
Мне было приятно узнать, что Лидия Сергеевна Строева, к научной добросовестности которой я относился с большим уважением, не разделяла явно предвзятых и субъективных взглядов Марины.
– Мне не совсем понятно, почему вы вспомнили Сулакадзева, когда речь шла об Артынове?
– Ворониным было высказано весьма убедительное предположение, что представленное Артыновым «Сказание о Руси и вечем Олзе» – из коллекции Сулакадзева и им же написанное. Причем подделка была сделана очень продуманно, с использованием Русской Правды, «Слова о полку Игореве», летописей, с учетом достижений палеографии и других исторических наук. «Искать в сочинениях Артынова зерна исторических сведений – труд неблагодарный, а скорее всего безнадежный», – писал Воронин. Я целиком разделяю это заключение. В числе источников своей «Ростовской истории» Артынов называл какую-то «летопись на бересте», принадлежавший Трехлетову «ростовский летописец», еще одну летопись из собрания другого ростовского краеведа Хлебникова. По странному совпадению, все эти «древности» исчезли, не сохранились, что позволяет с уверенностью считать их подделками. Артынов не столько изучал историю, сколько сочинял ее, привязывая к любимому им Ростову фантастические события и сказочных героев. Ко всем его сведениям надо относиться критически.
Слушая рассуждения Марины об Артынове, я почему-то вспомнил скептиков, обвинявших Алексея Ивановича Мусина-Пушкина в фальсификации найденного им «Слова о полку Игореве». Когда сказал ей об этом, она спокойно проговорила:
– Ничего странного в этом нет. Несмотря на полярность происхождения, у купца Артынова и графа Мусина-Пушкина много общего – оба мечтали восполнить недостающие или незаполненные страницы отечественной истории и культуры.
Это заявление Марины повергло меня в изумление:
– Вы считаете, что «Слово о полку Игореве» тоже может оказаться подделкой?
– А разве такую вероятность нельзя исключить?
– Очень неожиданное заявление для сотрудницы музейного отдела, посвященного истории «Слова».
– Да, если бы при нашей беседе присутствовала Лидия Сергеевна, мне пришлось бы уйти из отдела, – усмехнулась Марина. – Она верит в подлинность «Слова» прямо-таки фанатически. Я таких комплексов лишена.
– Значит, в музее вы утверждаете совсем иное – что подлинность «Слова о полку Игореве» не подлежит сомнению?
– Вот именно.
Я промолчал, не зная, как отнестись к услышанному мной признанию.
– Вы меня осуждаете? – прямо спросила Марина.
– Мне кажется, говорить то, что думаешь, легче, чем раздваиваться таким образом: в музее – одно, за его стенами – другое.
– Я тоже не сразу такой стала, жизнь научила… Но не думайте обо мне плохо, – словно спохватившись, что сказала лишнее, добавила Марина. – В данном случае я хотела сделать доброе дело – предостеречь вас от веры во все то, что пишут энтузиасты вроде Артынова, – это избавит вас от лишних разочарований и ошибок. Возможно, бесценные сокровища, которые упомянул Артынов в надписи на книге, подаренной Неелову, – всего лишь несколько старинных книг, не представляющих собой особой ценности…
От разговора с Мариной у меня остался неприятный осадок, однако наша последующая беседа быстро развеяла это впечатление. Бесспорно, она была девушкой умной, находчивой, может, излишне ироничной, но по-своему искренней. Вместе с тем я не мог избавиться от ощущения, что в ее жизни не все было гладко, что ей пришлось пережить какое-то испытание, оставившее в душе отпечаток, который она пыталась скрыть, но иногда, как было сегодня, он неожиданно проявлялся.
Когда в окне вагона показались пригороды Ростова, Марина напомнила мне о нашем уговоре встретиться во вторник и, взяв стоящую рядом хозяйственную сумку, поднялась с места.
– Ну, мне пора… А вы куда собрались? – удивилась она, заметив, как я беру свой портфель.
– Я тоже выхожу в Ростове.
– Как так?! Ведь вы ехали в Петровское, к родителям.
Я объяснил, что по пути решил навестить сестру Окладина.
– Зачем? – недоуменно и даже с какой-то растерянностью спросила Марина.
– Анна Николаевна работала в Ростовском музее в то самое время, когда случилась эта история с исчезнувшим сундуком. Она обещала навести здесь кое-какие справки.
– Вон в чем дело, – как бы сразу удовлетворившись моим ответом, протянула девушка, но посмотрела на меня подозрительно, словно хотела
