исправления, где Изабель могла ему их прочитывать. Они были переполнены ошибками, но озаботившись их массой и чистыми, тонкими образами вещей, он в такие минуты стал проявлять нетерпение, подобное мучениям от мошкары; он беспорядочно исправлял худшее и позволял остаться остальному, и сам смеялся над богатым урожаем, собранным похожими на энтомологов критиками.
Но, наконец, он получил огромный интуитивный толчок, сорвавший его – всё ещё стоявшего там – с точки неестественного напряжения.
В более ранний период работы над своей книгой он испытывал некоторое облегчение от регулярной вечерней прогулки по самому большому проезду города, но чрезвычайная оторванность его души ощущалась более напряженно из-за непрерывных толчков по его телу со стороны тысяч спешащих людей. Тогда он начал более серьёзно осмысливать фантастические бурные ночи, как ночи приятные; когда большие проезды менее наполнялись людьми, а неисчислимые навесы над магазинами тряслись и бились, как широкие паруса шхун во время бури, ставни стучали как стегаемые ветром паруса, а большие куски черепицы падали с тем же шумом, что и сорванные сверху корабельные блоки. При появлении таких бурь на пустынных улицах Пьер чувствовал мрачную, триумфальную радость, и в то время как другие уползали в страхе в свои питомники, он один бросал вызов штормовому адмиралу, чьи большие мстительно заброшенные градины, – наносившие удар по его обрамлённому железом горящему, словно печь, телу, – таяли в мягкой росе, и таким образом, не причиняя вреда, утекали прочь.
Вскоре из-за этого воя в неистовых ночах он начал сворачивать в тёмные, узкие переулки в поисках более уединённых и таинственных пивных. Там он испытывал исключительное удовлетворение, полностью промокшим усаживаясь на стуле, ставя перед собой свою половину пинты пива и так сдвигая свою кепку, чтобы, защитив свои глаза от света, следить за лицами разнообразных изгнанников общества, которые здесь получали себе убежище от самой горькой полночи.
Но, наконец, он начал чувствовать отвращение даже к ним; и теперь ничего, кроме чрезвычайной ночной пустоты тёмных складских переулков, не оказалось способным удовлетворить его или вообще быть для него терпимым. Он привык теперь обретаться среди них каждый вечер и вне его, пока однажды ночью не остановился в момент, предшествующий повороту к дому, и внезапное, непривычное и всепроникающее чувство охватило его. Он не знал, где находится, он просто вообще не чувствовал себя живым. Он не видел, хотя, инстинктивно подводя свою руку к своим глазам, казалось, чувствовал, что веки были открыты. Тогда он ощутил совместное воздействие слепоты, головокружения и нетвёрдой походки; перед его глазами танцевал миллион зелёных метеоров; он чувствовал, что его ноги балансировали на бордюре, он протягивал руки и не думал больше о течении времени. Когда он пришёл в себя, то обнаружил, что лежал посреди грязной лужи, плескаясь в грязи и слизи. Он поднялся, чтобы узнать, может ли он стоять, но приступ полностью закончился. Он немедленно ускорил шаги к дому, воздерживаясь от покоя или вообще остановок на пути, чтобы этот прилив крови к его голове, последовавший за его внезапным прекращением ходьбы, не смог снова свалить его. Это обстоятельство предостерегло его от тех пустынных улиц, где его мог застать повторный приступ и оставить ночью умирать в неизвестности и непредвиденном одиночестве. Но если это ужасное головокружение также было предназначено в качестве другого и более серьёзного предупреждения, то он это дополнительное предупреждение совсем не принимал во внимание, пока сердце и мозг снова не оказались смятыми, как и прежде.
Но теперь, наконец, с тех пор, как сама кровь в его теле напрасно восстала против его титанической души, – теперь единственно видимые внешние символы этой души – его глаза – также по-настоящему предали его, и более успешно, чем мятежная кровь. Он злоупотребил ими так опрометчиво, что теперь они абсолютно отказывались смотреть на бумагу. Он вернул взгляд на бумагу, но они мигнули и закрылись. Зрачки его глаз укатились от него вдаль в своих собственных орбитах. Он закрыл их руками и расслабился на своем стуле. Затем, не говоря ни слова, он продолжал писать с прежнего места в своей обычной манере, отстранённой, неподвижной, невыразительной.
Но следующим утром – это было спустя несколько дней после прибытия Люси – всё ещё чувствуя, что определенное безумное увлечение, и не меньше, является обоюдно неизбежным и обязательным в содержании любой великой, глубокой книги или даже какой-либо совершенно неудачной попытки написать какую-либо большую, глубокую книгу, – он следующим утром вернулся к работе. Но снова зрачки его глаз в своих орбитах напрочь отвернулись от неё: и теперь общая и неопределённая вялость – некое ужасное предвкушение самой смерти – казалось, тайно подкрадывалась к нему.
IV
Во время этого полубессознательного состояния или, скорее, транса ему явилась замечательная мечта или видение. Реальные искусственные объекты вокруг него исчезли и были заменены на иллюзорную, но всё же более внушительную картину естественного пейзажа. Но даже само это иллюзорное видение, как воздушное зрелище приняло очень знакомые Пьеру черты. Это была фантасмагорическая гора Титанов, ввиду исключительной высоты стоящая отдельно на одиноком просторе недалеко от великой гряды тёмно-синих холмов, окружающих его наследственное поместье.
Если повторить слова некоторых поэтов о том, что Природа не такова, как её собственная сладостная интерпретация, то при простом использовании этого хитрого алфавита, посредством отбора и соединения его букв – кому как нравится – каждый человек выучивает свой собственный особый урок согласно своему собственному особому сознанию и настроению. Таким образом, высокопарный, но весьма капризный, разочарованный бард однажды случайно посетил Луга и увидел, что имя, со скуки присвоенное им этой прекрасной возвышенности, полностью затмило её бывшее название – Магнитная Гора – когда-то давно дарованное старым баптистом – фермером, наследственным поклонником Буньяна25 и его самой чудесной книги. С того времени и никогда впоследствии от этого названия гора не уходила; на данный момент, разглядывая его в свете наводящих на размышления слогов, ни один поэтический наблюдатель не смог воспротивиться очевидной удаче названия. И древняя гора как будто бы действительно весьма охотно приспособилась к этому новому имени, на что некоторые люди говорили, что имя это незаметно поменяло всепроникающий характер нескольких или пары зим. Но этот странный образ был бы полностью безосновательным, если не знать, что ежегодные смещения огромных скал и гигантские деревья всё время меняли весь её передний и общий контур.
На северной стороне, развернутой к старому поместному дому, удалённому приблизительно на пятнадцать миль, высота, рассматриваемая с площадки в мягкий полдень укрытого туманом лета, представляла собой длинную и красивую, но совершенно недосягаемую взглядом фиолетовую кручу, приблизительно в две тысячи футов высотой, по бокам опускающуюся к высоким террасам пастбищ.
Эти пастбища на склоне, стоит сказать, были плотно засеяны маленьким белым амарантовым цветком, который, будучи невероятно неприятным для коров и полностью отвергаемым ими, по этой же причине, всё время умножаясь с каждой стороны, ни в коем случае не способствовал сохранению сельскохозяйственной ценности этой возвышенности. И доходило до того, что арендаторы, занимающие эту часть Поместья под пастбище для молочного скота, приходили в уныние и подавали прошения своей владелице о некотором уменьшения их ежегодной платы за зелёные возвышенности в июньскую страду: скаток масла в октябрьском кувшине, волов и тёлок на октябрьском копыте, индюков в рождественских санках.
«Маленький белый цветок это наша отрава!» – с мольбой взывали арендаторы. – «Ростки амаранта поднимаются каждый год, и всё новые и новые террасы захватываются им! Амарант бессмертен, он не умрёт, а прошлогодние цветы доживают до этого года! Террасные пастбища выращивают белый блеск, и в тёплом июне всё ещё кажутся снежными шапками – соответствуя символу порождённого амарантом бесплодия! Так избавьте же нас от амаранта, добрая госпожа, или порадуйте нас снижением арендной платы!»
Теперь, при несколько более близком подходе, круча не опровергала фиолетовый цвет, видимый с поместного
