учителя музыки. Разве ты этого не хочешь?» – и она посмотрела на него убедительно и трогательно, чтобы предстать перед Пьером более, чем смертной.
«Моя бедная, бедная Изабель!» – вскричал Пьер, – «хозяйка естественной сладости гитары, но не своего красиво придуманного умения; и они оба – это то, за изучение чего заплатит глупый ученик. И тому, что ты можешь, нельзя научить. Ах, твое сладкое невежество – всё передаётся мне! моя сладость, моя сладость! – дорогая, божественная девочка!» И он импульсивно обхватил её руками.
Первый огонь его чувства уже явным румянцем пылал на его лице, но прежде чем он всё-таки подхватил её, Изабель, плавно отодвинувшись назад, закрыла общую дверь, которая в момент его объятий внезапно открылась, как будто по своей собственной воле.
Перед глазами сидящей Люси стояли обнявшиеся Пьер и Изабель; Пьер прильнул губами к её щеке.
II
Несмотря на родительский визит г-жи Тартэн и безапелляционность, с которой она подытожила своё заявление уйти и никогда не возвращаться, пообещав призвать всех родственников Люси, её друзей, собственных братьев и поклонника отринуть её и забыть, Пьеру всё же казалось, что он знал слишком много о большинстве человеческих сердец и слишком много об особенностях характеров Глена и Фредерика, чтобы оставаться совершенно спокойным в отношении этих двух горячих молодых людей, способных устроить теперь заговор против него, как против воображаемого монстра, вследствие адских уловок которого Люси Тартэн, как предполагалось, отвергла обычные светские приличия. Но к счастью, хотя и более угрюмо, он предсказал, что г-жа Тартэн приедет к Люси без сопровождения, и что Глен и Фредерик позволят пройти сорока восьми часам и более, не подавая малейшего признака враждебности или нейтралитета. Вначале он думал, что, обуздав свою импульсивную свирепость, они решили избрать медленный, но возможно более верный метод вернуть Люси обратно, устроив некий судебный процесс. Но эта идея была отставлена более чем одним соображением.
Не только Фредерик имел такой характер, присущий военным, который побудил его в таком сугубо личном, частном и семейном вопросе презреть выгоду медлительной руки закона, присвоить себе право на огненную ярость и отомстить; ведь из-за Люси у него, скорее всего, появилось чувство жестокого оскорбления самой его семьи, и поскольку её собственный умышленный уход он счёл ошибочным и, как бы то ни было, но очерняющим семью, то он и побудил его к быстроте действий. Но эти понятия были столь же уважаемы не только Фредериком: касаясь Глена, Пьер хорошо знал, что Глен, будучи бессердечным в делах любви, не был бессердечным в деле ненависти; несмотря на то, что в памятную ночь его прибытия в город Глен сам бессердечно закрыл перед ним свою дверь, он мог бы теперь с жаром опорочить известность Пьера, если бы полностью верил в то, что постоянный успех последнего закончится банальной дракой.
Кроме того, Пьер знал следующее: что суть такой неудержимости это естественный, неукротимый, скрытый дух мужественной отваги в человеке, и, несмотря на то, что современное общество за тысячи лет воспитано в изначальном уважении к Закону, единственно предназначенному удовлетворять каждого пострадавшего, всё же с незапамятных времен и повсеместно всем господам духа, однажды произнёсшим несвязные угрозы личной мести в адрес своего недоброжелателя, а затем после этого, украдкой отступившим в суд и нанявшим за подачки отряд визжащих крючкотворов для ведения столь отважно объявленного боя, – то, что внешне всегда считается вполне достойным и весьма благоразумным, – по размышлении видится оборотная сторона, к сожалению, позорная. Фредерик не был столь рассудительным человеком – кровь Глена была более взрывоопасна.
Кроме того, Пьеру казалось довольно ясным, что только представив Люси абсолютно безумной и стремясь доказать это тысячью мелких презренных подробных фактов, можно было бы юридически преуспеть в том, чтобы вырвать её из убежища, которое она самовольно нашла для себя; курс, возможно, одинаково отвратительный всем вовлечённым в дело сторонам.
Что тогда должны были делать эти две кипящих крови? Возможно, они патрулировали бы улицы и при первом появлении одинокой Люси увезли бы её домой. Или, если бы Пьер был с нею, то ударили бы его крюком или палкой, изваляли бы в грязи или столкнули, и затем – прочь вместе с Люси! Или, если бы Люси систематически пребывала бы в своей комнате, то сообща напали бы на Пьера, повалили бы его и держали до тех пор, пока тот достойно не признал бы вину под тяжестью сваленных в кучу оскорблений и ненависти, да так, чтобы вследствие такого позорного колесования Пьер сам бы перестал владеть собой и бесчестно добытым призом.
Ни невнятное бормотание призраков в каком-нибудь старом доме с привидениями, ни необычный знак сернистого цвета, созерцаемый ночью на небесах, так не поднимают дыбом волосы, как гордый и благородный человек в тот момент, когда он планирует в своей душе нанесение некоего грубого общественного и материального бесчестия. Это не страх; это – ужасающая гордость, которая более ужасна, чем какой-либо страх. Тогда убийцы чувствуют Каинову печать, горящую у них на лбу, и уже оправданная ими кровь на сжимаемом рукою ноже служит предупреждением.
Он был уверен, вспоминая их презрительные проклятия на лестнице, всё ещё эхом отдающиеся в его ушах – проклятия, в быстрых ответах на которые от него самого было бы со временем трудно убедиться, – что эти два молодых человека сейчас должны были готовить что-то неистовое. Он полностью осознавал изначальную природу той безумной бурлящей ненависти, которую энергичный брат направил на осквернителя чести сестры, – вне сомнения, самой непримиримой из всех человеческих страстей, известных человеку, – и не исключал способность такого брата поразить своего противника за своим собственным семейном столом, когда все люди и все суды поддержали бы его, сочтя все действия благородной души допустимыми, как следствие безумного позора милой сестры, пострадавшей от проклятого соблазнителя. Поставив себя на место Фредерика и ярко ощутив в этом положении его чувства, вспомнив, что любовная ревность свертывается, как гадюка, и что ревность Глена была удвоена невероятной злобой вследствие очевидных обстоятельств, при которых Люси отвергла руку Глена и сбежала к его всегда успешному и уже женатому сопернику, якобы вызывающе и бесстыдно устроившемуся, – вспоминая все эти ревностные подстрекательства обоих своих противников, Пьер не мог не предвидеть диких событий, время которых уже приближалось. Но шторм страсти в его душе не был обдуманным решением его самых спокойных часов. Шторм и штиль вместе сказали ему, – Посмотри на себя, о Пьер!
Убийства совершаются маньяками, но серьёзные мысли об убийстве это порождение совокупного человеческого отчаяния. Пьер таким и был; судьба или что-то иное сделала его таким. Но он таким и был. И когда всё это теперь всплыло перед ним, когда он подумал обо всех двусмысленностях, как и о каменных стенах, которые окружали его и которые он был не в состоянии проигнорировать; о миллионах обстоятельств, отягчающих саму его несчастную судьбу; о последней томительной надежде на счастье, слизанной, словно языком пламени; об одном единственном взгляде на чёрную, бездонную пропасть вины, на краю которой в последнее время он ежечасно балансировал, – тогда беспредельная ненависть Глена и Фредерика принималась им с торжеством, и убийство, символизирующее ответ на осуждающее его общественное мнение, казалось одним единственным благоприятным продолжением такого отчаянного развития событий.
III
Подобно статуе, установленной на вращающемся пьедестале, показывающей то одну конечность, то другую, то спереди, то сзади, то боком, а также постоянно меняющей общий профиль, вертится изваянная душа человека, когда её вращает рука Истины. Неизменна только ложь; не ищите в Пьере постоянства. И при этом ни один лицемерный глашатай не встанет рядом для того, чтобы объявлять фазы его вращения. Вы сами угадывайте эти фазы, насколько позволяет ваше понимание.
Прошёл еще один день; сами Глен и Фредерик пока ещё не появлялись, а Пьер, Изабель
