– Лекарский мешок брать? – попытался я косвенно выяснить цель вызова.
– Про мешок никаких приказаний не было. Возьми, если хочешь. Только поторопись, граф промедления не любит.
– Жди меня здесь до завтра, – шепнул я Иакову. – Если не вернусь, уходи в Тулузу. Куда – ты знаешь. Понял?
Иаков хмуро кивнул.
Стражи на улице не было, и это вселило в меня определённые надежды.
– Куда мы идём? – спросил я своего молчаливого спутника.
– В Комталь.
Монфор был занят изучением большого, ярко раскрашенного изображения земель Лангедока на ткани, края которого свешивались со стола. Услышав шаги, он поднял голову, удерживая пальцем какое-то место на рисунке. Потом вытащил из ножен кинжал, положил его острием на это место, убрал палец и выпрямился. За год он сильно постарел, волосы стали наполовину седыми и поредели, а на лице застыло выражение усталости и жестокого равнодушия.
Узнав меня, он сказал:
– А вот и ты, грек.
Я поклонился.
Не ответив на поклон, граф невозмутимо продолжил:
– Тебя нашли – это хорошо. Завтра де Контра повесят. Приговорённому полагается последнее желание. Он захотел встретиться с тобой. По мне так странная причуда, но она должна быть исполнена. Послушай-ка, вы с Гильомом часом не содомиты?
– Господин мой, я женат, да и за де Контром я ни разу не замечал подобных греховных наклонностей.
– Вот и я не замечал, это аббату везде всякие мерзости мерещатся. Я спросил так, на всякий случай. Ладно, иди, тебя проводят.
У входа в тюремную башню сидел человек, лицо которого показалось мне смутно знакомым. Он блаженно щурился, греясь на солнце. Приглядевшись, я узнал в тюремщике одного из своих цирюльников, про которого де Контр говорил, что он палач.
– Вернулся к любимой работе? – спросил я.
– Вроде того, добрый господин, вроде того, – заулыбался тюремщик. – Дельце-то привычное и спокойное. Но приходится опять начинать с самого начала, потому как место палача здесь уже занято. Вы ведь к де Контру? Ждёт он вас, ох как ждёт, уже раза три спрашивал. Пойдёмте, нехорошо заставлять ждать будущего покойника, у него ведь каждый колокол на счету!
– Я останусь здесь, – сказал рыцарь, – но поторопись. Я не намерен торчать у тюрьмы до вечера.
Мы вошли в башню и тюремщик сказал:
– Простите, добрый господин, но с вещами к осуждённому нельзя. Вы мешочек-то в моей каморке оставьте, потом заберёте, и не волнуйтесь, здесь не воруют, не бывает здесь чужих – все свои, можно сказать, одна семья, ха-ха-ха!
Я отдал тюремщику мешок, но он продолжал загораживать мне дорогу.
– Ну, ещё что?
– Оружие, добрый господин.
– У меня его нет.
– А позвольте-ка…
Не успел я запротестовать или отшатнуться, как ловкие пальцы стремительно пробежали по одежде, ощупав даже башмаки.
– Точно, нет. Теперь пожалуйте сюда, по этой лестнице и направо.
Лязгнул засов и я вошёл в камеру де Контра.
Крестоносец сидел на полу. Против ожидания, он был побрит, в чистой одежде, но без обуви. На щиколотке левой ноги было кольцо, соединявшееся с вмурованной в стену цепью.
Видя моё удивление, Гильом спокойно пояснил:
– Перед казнью приговорённого рыцаря всегда приводят в порядок. Нельзя же вести на эшафот растрёпанное чучело. Слушай, у тебя деньги есть?
– Есть немного, а что?
– Дай золотой тюремщику, пусть уйдёт и даст нам поговорить спокойно.
Получив монету, тот низко поклонился и тут же ушёл, издевательски оставив дверь камеры распахнутой настежь.
– Завтра меня повесят, – спокойно сказал де Контр, дождавшись, пока шаги тюремщика затихнут. – Не хочу болтаться в петле, поэтому мне нужен яд. Я всё продумал: ты даёшь яд и сразу уезжаешь из Каркассона, я принимаю его на ночь, а когда утром найдут мой хладный труп, ты уже будешь далеко.
– Но у меня нет с собой яда… – растерялся я. – Да и потом, ты же видишь, тюремщик отобрал мой лекарский мешок.
– Но в нём есть яды? – наседал крестоносец.
– Да зачем мне они? Ядами нельзя лечить. Но, допустим, я что-нибудь придумаю и сварю яд. Как я его пронесу?
– Его что, нужен целый кувшин?
– Да не в этом дело! Второй раз меня к тебе просто не пустят!
– Дьявол! – ударил кулаком по колену Гильом. – А я так надеялся… И ничего нельзя придумать? Ну, совсем-совсем ничего? Подумай, а?
– Увы, мой друг…
– Зачем, ну зачем ты спас меня тогда, на галере?! – воскликнул де Контр. – Ладно, с этим покончено. Видно, такая уж у меня судьба. Давай тогда просто поговорим на прощанье. Трубадур передал тебе, что я велел?
– Да, передал.
– И вы с Альдой добрались до Тулузы, и ты выполнил свой обет?
– Добрались, но обет пока не выполнен.
– Желаю, чтобы тебе повезло больше, чем мне. Может, хочешь что-нибудь спросить?
– Да. Прости, но меня мучает один вопрос: зачем?
– Что зачем? Зачем я ушёл от Монфора?
– Да…
– Они обманули меня. Я дал рыцарское слово, а они его нарушили.
– Кто они?
– Амори и Монфор. Смерть Тренкавеля на моей совести. Я не мог вызвать Монфора на поединок, он бы отказался, а меня схватили бы и заточили, а может, и казнили. Аббат Сито – вообще священник, как я подниму на него руку? Мне ничего больше не оставалось. Я не мог отомстить людям, ну так я отомстил их делу.
– Но ведь это всего лишь слово. Разве оно стоит жизни? Клятвы дают и нарушают сплошь и рядом.
Гильом вздохнул, помолчал и тихо ответил:
– Понимаешь, у меня ведь ничего другого не было. Только рыцарское слово и рыцарская честь. Надо же за что-то держаться в жизни…
– Что ж, это я могу понять, но спрошу ещё: зачем было убивать и калечить пленных? Или это ложь?
– Это правда, но я не хочу об этом говорить с тобой, Павел Иатрос, ибо душа твоя светла и наивна. Теперь обними меня и уходи. Скорее уходи, ибо я чувствую, что сила духа может изменить мне. Прощай, добрый человек, и прости, если чем обидел.
– Дай мне что-нибудь на память.
– У меня всё отобрали. Впрочем, говорят, хороший талисман на удачу получается из пальца висельника. Возьмёшь любой, я разрешаю.
Гильом хрипло рассмеялся и подтолкнул меня к двери камеры.
***
Для казни был сколочен эшафот – деревянный помост, который даже не сочли нужным обтянуть тканью. Де Контра вывели из замка в полном рыцарском облачении, но со связанными руками. Впереди шли двенадцать католических священников в белых одеждах, слева вышагивал герольд в полном вооружении, а справа — палач, весь в красном. Аббат Сито на казнь своего врага не явился.
Когда сеньоры во главе с Монфором заняли места около эшафота, герольд развернул пергамент и прочёл приговор, который потом был повторён на четыре стороны света.
Де Контр присуждался к смертной казни за измену, предательство и клятвопреступление. По прочтении приговора епископ Каркассонский поднялся со своего места и предал осуждённого анафеме. Священники запели псалом, осуждавший изменников:
К тебе, Господи, взываю: твердыня моя! Не будь безмолвен для меня, чтобы при безмолвии Твоём я не уподобился нисходящим в могилу.[196]
Пение кончилось; герольд трижды воскликнул:
– Палач, кто этот человек?
– Рыцарь Гильом де Контр, – отвечал палач в ответ на каждое воззвание герольда.
– Нет, – отвечал герольд, – клятвопреступник и обманщик не может быть рыцарем. Да не будет он более рыцарем!
Тогда палач вырвал меч у крестоносца и воскликнул:
– Вот меч изменника! – и переломил его.
Потом он стал сдирать с крестоносца всё рыцарское вооружение и каждый раз возглашал:
– Вот латы, наручи, наколенники, набедренник, вот кинжал изменника!
Гильом молчал и только вздрагивал, когда палач, обрывая ремешки, лишал его очередной части доспеха.
Когда сорван был шлем, герольд взял склянку с водой и выплеснул её на голову крестоносца: это было позорное крещение, символ того, что этой водой с чела преступника смывалось помазание, а со щеки его рыцарский поцелуй.
Потом палач разрубил топором щит де Контра, а герб его выпачкал грязью. Крестоносцу на шею накинули верёвку; палач стащил его к подножию эшафота, бросил на носилки и накрыл их гробовым саваном. Носилки с обесчещенным рыцарем осёл потащил в церковь. Священники окружили живого покойника и запели погребальные гимны, как бы прощаясь с человеком, умершим для рыцарства. Затем его проволокли по городу среди хохочущей толпы народа.
Наконец, на склоне дня де Контра повесили там, где обычно казнили воров и цыган. Большей части зевак давно надоело смотреть на затянувшуюся казнь, и в самый последний в его жизни путь крестоносца сопровождали немногие. Что ж, может быть, это и хорошо. По-моему, смерть никогда не была привлекательным зрелищем. Последнее, что увидел Гильом, прежде чем ему на голову набросили грубый мешок, были вонючие лужи и горы мусора, в которых рылись собаки.
