Через несколько суток, исчерпав запасы пищи и воды, защитники башни выбрали особенно тёмную ночь и незаметно для крестоносцев смогли пробраться к предместью. Пустая башня на следующее утро была занята воинами епископа Шартрского. По случаю этой победы был отслужен торжественный молебен. Но, против ожиданий, захват Термета почти ничего не изменил в положении осаждённых и осаждающих, разве что стенобитные машины удалось подвинуть ближе к стенам замка. Вероятно, хорошо зная о страшной судьбе Безье, защитники Терма сражались ожесточённо. Они знали, что надежды на пощаду у них нет. Проломы, которые делали камнемёты, сразу же заваливали камнями и мешками с землёй. Не знаю, откуда в этой местности осаждённые брали дерево для укрепления стен, возможно, они разбирали свои дома.
Унылые дни сменяли друг друга, миновало Рождество, и вдруг однажды, в ничем не примечательный день, лагерь был взбудоражен звуками рогов.
Я бросился на передовую линию и увидел, как от крепости отделилась группа воинов. Впереди развевалось белое знамя, которое так хлопало на горном ветру, что знаменосец с трудом удерживал его. За ним шли два оруженосца, которые неумело трубили в рога, издавая громкие, весьма хриплые и безобразные звуки. Завершали шествие три рыцаря в доспехах, но без шлемов и мечей. Это было посольство. Люди Раймонда пришли просить о перемирии, а может – кто знает! – и о мире.
Оруженосцы остались на краю лагеря, а рыцари, хмуро глядя себе под ноги, проследовали в шатёр Монфора. Вскоре прошёл слух, что неприятель просит мира. Что было причиной того? Крестоносцы подозревали, что у защитников Терма недостаёт продуктов, но оказалось, что в осаждённой крепости случилось другое бедствие. В крепости уже несколько дней не было ни капли воды, хотя вина оставалось месяца на два или на три. Давно уже стояли холодные, но сухие дни, и запасы воды пополнить было негде – своего источника в Терме не было, и всему городу оставалось или сдаться или умереть от жажды. При таких обстоятельствах сам гордый Раймонд вынужден был пойти на переговоры.
Монфор назначил рыцаря Гюи де Левиса для подписания соглашения от своего имени, условия сдачи оказались мягкими. Главное – Раймонд должен был сдать крепость, а взамен Терма получить какое-либо другое владение. На другой же день договор был подписан и утверждён.
Изнурённые католические вожди обрадовались окончанию этой тяжёлой осады. Даже епископ Бове, привыкший к боям и штурмам, поспешил вернуться в свой диоцез; также собрался покинуть лагерь епископ Шартрский, не говоря уже о светских вельможах и рыцарях, чей карантен уже истёк. Напрасно Монфор уговаривал баронов повременить; только епископ Шартрский согласился подождать ещё немного.
Скверные предчувствия не обманули Монфора. Через несколько дней хлынул ливень; кистерны Терма заполнились водой, и Раймонд разорвал соглашение. Тогда Монфор, надеясь воздействовать на совесть хозяина Терма, послал к нему де Левиса, чтобы побудить того исполнить обещание. Но Раймонд рассмеялся парламентёрам в лицо.
Надо было начинать осаду снова.
Между тем строптивые сеньоры окончательно выходили из подчинения; епископ Шартрский объявил, что он более оставаться не может. Скрыв досаду, Монфор отправился провожать епископа. В его отсутствие защитники Терма внезапно высыпали из крепости и напали на лагерь, они проникли до самых палаток и зажгли их. Огонь уже начал распространяться по линиям, как крики «Монфор, Монфор!» раздались на той и другой стороне. То был он сам, в доспехах, на огромном боевом жеребце, с мечом, страшно разившем направо и налево. Нападавшие в панике бросились обратно, и это была последняя вылазка защитников Терма против крестоносцев.
На этот раз Монфор собрал всю неодолимость своих физических сил, всю крепость своего закалённого характера. Стояли суровые холода, лагерь заметало снегом, бури сбрасывали в пропасть людей. Казалось, надо было отступать, но крестоносцы продолжали дрожать на холоде, но не снимали осады. Монфор под страхом смерти запретил отступление.
Вскоре осаждённых постигла новая беда. Дождевая вода, которую они с жадностью собирали в бочки и всевозможную посуду, стала портиться и гнить. На ней пекли хлебы, готовили пищу, и в результате в крепости вспыхнула гнилая лихорадка. Та самая, которую мне удалось подавить в лагере крестоносцев. У защитников Терма, вероятно, не нашлось знающего целителя.
И вот тогда, когда все возможности защиты крепости были исчерпаны, ослабевшие, израненные и больные люди всё же решились бежать, чтобы не попасть в руки безжалостного врага. Они собрали стариков, женщин и детей в центральной башне крепости и глубокой ночью покинули замок, оставляя в нём свои сокровища, но пытаясь спасти семьи. Пройти незамеченными в таком большом количестве мимо лагеря крестоносцев они, конечно, не могли. Их услышали – и тогда, в ночной темноте, на обрывистой местности, началось преследование.
Раймонд отказался оставлять крепость. Де Контр покинул замок вместе со всеми, но когда он узнал, что старика нет среди беглецов, то в одиночку вернулся за ним. Найдя Раймонда, он почти силой потащил его за собой, но тут удача отвернулась от них – по чистой случайности беглецы в темноте столкнулись с крестоносцами. Силы оказались неравны, и после короткого боя Раймонда и де Контра схватили и привели к Монфору.
Так закончилась осада Терма. Монфор настолько устал от горной войны в тяжёлых зимних условиях, что оставив в захваченной крепости небольшой гарнизон, форсированным маршем повёл своё изрядно поредевшее войско в Каркассон. Вместе с ним в цепях везли барона Терма и де Контра.
Печальная судьба Терма принудила сдаться гарнизоны крепостей Констанс, Абас и Пюиверт, а вскоре Монфор уже был обладателем всего левого берега Тарна. Барона Раймонда бессудно бросили в темницу, в ту самую, где по слухам ранее окончил жизнь виконт Безьерский.
***
В полдень на башнях Каркассона тяжело и тускло загудели колокола, языки которых были замотаны тряпками. Всё крестоносное воинство по приказу Монфора было собрано перед крепостью для совершения обряда лишения чести и казни изменника Гильома де Контра. Люди стояли молча сплошной хмурой массой, не было слышно смеха и разговоров. Рыцари вместо гербовых котт в знак траура по своему потерянному брату надели простые белые, напоминающие саваны.
В горах я и не заметил, как миновала зима с ледяными дождями, страшными ветрами, голодом и стужей. Пришла весна, ранняя и дружная, всё кругом зеленело, по мрачным крепостным стенам тянулись вьюнки с розовыми колокольчиками, в траве желтели головки цветов, в небе щебетали ласточки. Воздух благоухал весенней свежестью, и мне было дико, что в благословенный час пробуждения природы будет лишён жизни человек, достойный жизни не менее, а может, и более чем его судьи и палачи.
Я стоял в толпе простолюдинов, ожидая начала казни, а сам вспоминал события минувшего дня. После возвращения крестоносного войска из похода на Терм прошла седмица. Меня на допросы не вызывали, хотя я с трепетом ждал вызова, потому что опасался и за свою жизнь, не имея понятия о том, что может прийти на ум аббату Сито и Монфору. От нечего делать я решил узнать что-нибудь о женщине, чьи трудные роды спасли мне жизнь, но дом торговца стоял пустым и заброшенным.
Преодолевая безотчётный страх, я попытался найти плиту, скрывающую подземный ход из Каркассона, но не смог обнаружить даже похожего места. Впрочем, ночью всё выглядит не так, как днём.
Я уже начал готовиться к возвращению в Тулузу, как вдруг в комнатёнку, которую снимал, ввалился Иаков в сопровождения незнакомого рыцаря.
– А-уы! – сказал Иаков рыцарю, указывая на меня.
Тот кивнул и сказал:
– Собирайся, тебя требует к себе граф де Монфор.
– Зачем?
– Понятия не имею, – пожал плечами рыцарь.
– Лекарский мешок брать? – попытался я косвенно выяснить цель вызова.
– Про мешок никаких приказаний не было. Возьми, если хочешь. Только поторопись, граф промедления не любит.
– Жди меня здесь до завтра, – шепнул я Иакову. – Если не вернусь, уходи в Тулузу. Куда – ты знаешь. Понял?
Иаков хмуро кивнул.
Стражи на улице не было, и это вселило в меня определённые надежды.
– Куда мы идём? – спросил я своего молчаливого спутника.
– В Комталь.
Монфор был занят изучением большого, ярко раскрашенного изображения земель Лангедока на ткани, края которого свешивались со стола. Услышав шаги, он поднял голову, удерживая пальцем какое-то место на рисунке. Потом вытащил из ножен кинжал, положил его острием на это место, убрал палец и выпрямился. За год он сильно постарел, волосы стали наполовину седыми и поредели, а на лице застыло выражение усталости и жестокого равнодушия.
Узнав меня, он сказал:
