дела ведашь!
– И ведаю! – Настасья пристукнула серебряным каблучком. – Я отец, в Киеве нагляделась, и ума набралась! Они ведь, дурные, ляхи-то, иногды и такое молвят по пьяне, о чем молчать надобно!
– Ну, а о других моих боярах что молвишь? – вопросил всерьез заинтересованный отец.
– Про Юрия Патрикеевича ничего не скажу! А вот Иван Всеволожский твой мне не по люби! Не лежит душа! Навидалась таких красавцев в Польше! Занадобится им – ни за грош продадут! А об Акинфичах одно скажу: служат и тебе, и своим землям! Старики – Иван Хромой, отними у него Ергу, и не будет у тебя боярина! Александр Ондреич Остей – таков же! Иван Бутурля, Андрей Слизень, Михайло – все едины. По землям и господа! Михайло Челяднин интереснее всех будет! Ну да, отец, ты меня за целую-то думу не считай! Я што надумала там, на стороне, то и баю. Вроде издаля, говорят, лучше видать! А о тамошних делах, хошь и о Свидригайле, ужо после поговорим, келейно с тобою.
– Ты как ехала-то, – прекратила мать, слегка возревновав к политическому спору, – много мертвяков по дороге?
Настасья глубоко вздохнула, промолчала, высказала потом коротко, так, чтобы боле не говорить об этом:
– Встречались!
Василий Дмитрич молчал, думал. Отправляли в Киев молодую робкую девушку, больше всего озабоченную тайнами первой ночи. И вот перед ним сидит княгиня и госпожа, способная много здравее иных мужиков судить о государственных делах. Он налил себе чару хмельного меду, молча выпил. Жизнь шла, и как-то незаметно, исподволь, их с Софьей, еще вчера молодых и полных сил, отодвигало посторонь. Может, так и надо? Может, в этой смене и заключена тайная мудрость земли и провидения, приходящая свыше?
Глава 53
Голодные толпами тянулись в Литву, умирая по дороге от голода и стужи. Ели мертвечину, павших коней, собак, кошек, крыс и кротов, даже людей… Оков ржи на Москве стоил рубль, в Костроме – два, в Нижнем – шесть рублей.
16 июня умерла супруга князя Юрия Дмитриевича в Звенигороде, дочь покойного смоленского князя. Несчастья продолжали сыпаться на Русскую землю. 18 августа горела Москва. Татары совершили набег на Одоев и Мценск. К счастью, захватчиков успели догнать и отбить полон. К осени мор вроде бы стал утихать, и Софья решилась с сыном Василием поехать на встречу с отцом, в Смоленск.
Василий тем часом был в Коломне, укрепляя рубежи страны, а Фотий еще заранее побывал у Витовта, разрешив, ко взаимному согласию, вопрос о православных литовских епархиях. Витовт, заносчиво потребовав в свое время от Цамвлака, чтобы тот переспорил Папу Римского на Констанцском Соборе, теперь на примере Чехии узрел наконец, что «переспоривать» способна и другая сторона. Вчерашние чешские горожане вкупе с местным рыцарством и крестьянами били непобедимых немецких рыцарей в хвост и гриву, и все это из-за церковных разногласий, частью даже не очень понятных Витовту. Тут, хочешь не хочешь, приходило приотпустить католические вожжи и, по крайности, ждать, чем кончится религиозная война в Германии, прежде чем рисковать вызвать такое же точно возмущение в великом княжестве Литовском..
Софья долго готовила возок, да и весь поезд для безопасной зимней езды в Смоленск. Окошка возков забрали толстыми пластинами слюды, изнутри все обили волчьим и медвежьим мехом, приготовили много сменной одежды: меховые шубейки, зипунчики, беличьи свивальники для малыша (показать сына Витовту Софья хотела всенепременно). Снедного довольствия хватило бы от Филипьева и аж до Великого поста. В нарочито изготовленных санях везли тестю клетку с настоящим белым медведем, добытым где-то у Ледовитого моря, целый выводок челигов и двух чернобурых лис – живьем, кроме круглых связок драгоценных собольих, куньих и бобровых шкурок, что бирючи, толмачи и дворяне свиты должны были подносить и передавать хозяину Литвы.
Софья ужасно волновалась перед поездкой. Без конца сидела перед зеркалом, выщипывала седые волосы, ровняла брови. Натирала лицо и руки ореховым маслом и ужасно боялась, что Витовт увидит ее старой и больной. Батюшка был бессмертен, и Софья всерьез считала, что он переживет всех, а потому и сама хотела казаться перед ним той, прежней сероглазой девочкой, которая танцевала в Вавельском замке, кружа головы польским панам, еще тогда, при живой Ядвиге, уже в невозвратном, сказочно-небылом далеко…
Но вот наконец уложены сундуки, ларцы, укладки и баулы, усажены няньки и сенные боярышни, уже собрана конная свита из русских и шляхтичей, картинно заламывающих шапки и подкручивающих усы. И в самом деле хороши, хороши, ясновельможные панове! И Софья улыбается им и машет рукой, и, наконец, подобравши долгий подол платья, последняя влезает в возок. Начинается дорожное колыхание по выбоинам и рытвинам колеистой дороги.
Впереди – радость близкой встречи с родителем и только раздражают толпы нищих и умирающих с голоду людей, что бредут обочь дороги долгими вереницами, в чаянье там, в Литве, где ни то за Можаем, за Вязьмой, обрести неразоренные недородом хлебные места и выпросить кус умирающему ребенку, замотанному в тряпки и ветошь, прижатому к сухой, лишенной материнского молока груди. И ежели возок делает нежданный рывок, переезжает через что-то твердое, то все в объемистом княжеском рыдване замолкают и стараются не думать о том, что санный полоз сейчас перескочил через растянутый поперек пути замерзлый труп.
В хлебном Смоленске то ли было не так голодно, то ли Витовт постарался на совесть, но, по крайности, возчиков княжеского поезда не осаждала голодная толпа, а неприбранные трупы не валялись там и сям по дорогам. У княжеского терема были расстелены по снегу красные сукна. Польская охрана в кунтушах и понтликах с капишонами, русская и литовская в зипунах и кафтанах, с круглыми шапками на головах у русичей и остроконечных – у литвинов стерегли путь.
Софья сходила по коврам. Сына несли на руках перед нею. Витовт ждал на крыльце, в красном кунтуше и в горностаевой, почти королевской мантии. Стоял, выпрямившись, строгий, казавшийся выше своего роста, сохраняя на лице властное выражение. И даже его свисающие щеки и темные круги в подглазьях, казалось, добавляли величия его облику. Уже
