В океане тоже бывают землетрясения, там, где есть глубокие трещины. Дно колеблется и вызывает волну с пятиэтажный дом. Волна мчится со скоростью самолета, и если добежит до берега, то его затопит. Все разрушит, что настроили люди!
Мне было интересно читать и не скучно одному дома. Перед сном я мечтал, как расскажу Майке, отчего бывают землетрясения.
Наконец солнце и ветер разогнали туман. И сразу пришла Майка.
Поздоровалась и спрашивает:
— Прозевал радугу? Я так и знала!
— Я читал, — говорю. — Сыро, папа на улицу не пускал.
Майка расстегнула курточку:
— Жарко у вас. Сидишь, как муравей-дохлик, сложив лапки.
— А что, — говорю, — делать? Может, к тебе на чердак слазаем, слетаем на Луну?
Майка сморщила нос и посмотрела в окно.
— Неинтересно.
Потом оглядела оконную раму, стены, стол. Что-то придумывает, я вижу. И говорит:
— Неуютно у вас. Не чувствуется женской руки.
Мне стало обидно.
— Ты же знаешь, мама в Москве. Научную работу пишет. А бабушка создает ей условия... Зато у нас все мужское!
Майка быстро застегнула курточку — и за дверь.
— Я сейчас! — кричит уже с улицы.
Она ушла, а я вдруг заскучал. Так захотелось увидеть маму! И бабушки нет. Она бы сейчас сказала: «Щеночек ты мой...»
Еще немножко, и я бы заревел. Помешал стук в окно: цок-цок, цок-цок.
— Кто там? — спрашиваю.
А Майкин голос отвечает, уже из-за двери:
— Ваша мама пришла, молочка принесла!
Я обрадовался и скорей открыл дверь.
— Ты, — говорю, — серый волк, зубами щелк? Не ешь меня!
А Майка запрыгала и показывает сумку, чем-то набитую.
— Я не волк, я коза-дереза, буду радовать глаза!
Майка поставила сумку на табурет, а я помог ей снять курточку.
— Сейчас, — говорит, — будем строить муравейник!
И достает из сумки клеенку. Голубую, с белыми цветочками.
У нас с папой стол ничем не покрыт, просто доска на бочке. Майка намочила тряпку, протерла доску и расстелила клеенку. Как раз хватило! И с краев свисает, будто скатерть.
В комнате сразу стало весело. И я увидел, что глаза у Майки голубые-голубые. Раньше почему-то не замечал.
Майка выложила на стол картинки из старого календаря. На них — разные тетеньки.
Я удивился:
— Зачем нам столько тетенек?
— Это не тетеньки, а дамы, — говорит Майка. — Их портреты. Красивые, да? Старинные художники рисовали!
Я стал рассматривать дам. И правда красивые. В кружевах, в лентах. А некоторые — с цветами.
— Мне, — говорит Майка, — больше всех нравится жена Пушкина. Красавица, да? Ее звали Наталия Николаевна Гончарова. Вот бы мне такой быть!
А мне другая понравилась, которая похожа на Майку, только я ей об этом не сказал. Сам не знаю почему.
Портреты мы прикрепили кнопками на всех стенках. И вышло очень красиво.
Майка оглядела комнату, как хозяйка, и говорит:
— Занавески на окна мама сошьет, она обещала.
И послала меня за сарай, нарвать иван-чая. Там этого иван-чая — заросли!
Я принес большой букет. Майка налила воды в три банки и подрезала стебли: одни покороче, другие подлиннее. Потом она разместила цветы в банках ступеньками: в середине — длинные стебли, а ближе к стенкам — короткие. Самый красивый букет поставила на обеденный стол. Другой, поменьше, — папе, на письменный. А букет в маленькой банке — на полку с книгами.
Вечером пришел папа и даже остановился в дверях.
— Помилуйте, — говорит, — да у нас прямо царский дворец! А это что за Третьяковская галерея?
Я сказал, что это портреты старинных дам. Папа рассмотрел их и говорит:
— Слишком много красавиц. Ты оставь себе одну, какая больше нравится. А вместо остальных мы повесим мамину фотографию. И бабушкину.
Я оставил ту, которая на Майку похожа. Пусть висит, будто это ее портрет.
Папа порылся в своих бумагах и достал еще картинки. Тоже из старого календаря, только другого.
— Повесим, — говорит, — эту. И эту.
Я посмотрел. На одной нарисована рыба с лимоном, а на другой — лес из елок.
— Зачем,— говорю,— тебе портрет рыбы? Лучше пусть красавицы висят.
— Портрет, — говорит папа, — это когда рисуют человека. А если художник изображает цветы, фрукты, битую дичь, рыбу — это натюрморт. Французское слово, означает «мертвая природа». Здесь нарисован не портрет рыбы, а замечательный натюрморт знаменитого голландского художника. Видишь, какой лимон? Во рту кисло!
Я всмотрелся и сглотнул слюнку: правда кисло.
— А лес из елок тоже не портрет? — спрашиваю.
— Нет, — говорит папа. — Если художник рисует природу — это пейзаж.
Я сказал, что такое слово слышал. Песня есть. И запел:
Ах, верни Саш, ах, верни Саш!
Какой портрет, какой пейзаж!
А вы вдвоем, но не со мною...
Папа сказал, чтобы я прекратил, а то от моего пения у него уши вянут.
— Поешь, — говорит, — а значения слов не понимаешь. Что такое вернисаж?
Я честно сказал, что не понимаю, каких Саш они хотят вернуть.
Папа совсем рассердился:
— Каких еще Саш? Что ты мелешь?
— Там же, — говорю, — поется: «Ах, верни Саш, ах, верни Саш!»
— Да ты у меня еще и каламбуры сочиняешь! — развеселился почему-то папа.
— Какие такие каламбуры? — обиделся я. — Первый раз слышу!
Папа все объяснил. Оказывается, это не «верни Саш», а «вернисаж» — французское слово. Когда художники свои картины выставляют напоказ — это выставка. А когда выставка первый день — это вернисаж.
— А каламбур, — сказал папа, — это игра слов, основанная на звуковом сходстве. Как у тебя получилось: верни Саш — вернисаж. У Пушкина есть отличный каламбур: по калачу — поколочу.
Натюрморт с рыбой мы повесили у папы над письменным столом. А пейзаж с елками — на другой стенке, напротив.
— Пусть родное Подмосковье напоминает, — сказал папа.
Андрюшин альбом. 15Стволы, листья и деньги
Солнце грело два дня и прогнало сырость.
Иван Федосеевич снова взял нас с Майкой в лес, за речку.
Лес за речкой негустой — как парк.
Идешь от одного дерева к другому по высокой траве, сам себе прокладываешь тропу.
Есть деревья с высокий дом, а есть как сарай. И все раскоряки.
Иван Федосеевич сказал, это каменная береза — одно из самых древних на Земле деревьев. Самым высоким деревьям лет по двести, а может, и больше.
Я спросил, почему береза каменная.
Оказывается, потому, что она, как камень, тонет в воде. Не как другие деревья, которые плавают. У нее очень плотная древесина — гвоздя не вобьешь.
— А почему она кривая? — спрашиваю. — Вся в загогулинах.
— По-научному — искривленная, — говорит Иван Федосеевич. — Она не может все время расти вверх.
— Вот барыня, — говорю. — Другие могут, а она нет.
— Другие здесь не растут, — говорит Иван Федосеевич. — Не выдерживают долгих ветров.
— Значит, — говорю, — она от ветра искривленная?
— Ветер ее формирует. Как бы тебе объяснить? — Иван Федосеевич почесал в затылке. — Представь себе: на конце веточки проклюнулась почка роста и совсем было собралась распускать листики. По вдруг с севера прямо на почку задул холодный ветер. Береза не стала разворачивать листики из этой почки. Она развернула листики из другой почки, защищенной от ветра. А эта первая почка замерла, затаилась до времени.
— Хитрая какая! — удивился я. — Затаилась и ждет, когда кончится ветер?
— Правильно! — говорит Иван Федосеевич. — А защищенная от ветра веточка растет, пока ветер ей не мешает. Переменится ветер, веточке станет холодно — и она замрет. А та, которая затаилась, снова начнет расти. Поэтому и получается у каменной березы ствол раскорякой и широкая, разбросанная крона.
— Крона, — сказал я, — это иностранные деньги, я знаю. У этих, которые в хоккее бывают чемпионы. Ну, которым наша команда иногда проигрывает.
— У чехов и у шведов! — включилась Майка.
Я думал, она не слушает, а ей, оказывается, тоже интересно.
У Ивана Федосеевича к глазам побежали веселые морщинки.
— Какие вы, — говорит, — в хоккее и в деньгах образованные! Верно, деньги у чехов, шведов, датчан, бельгийцев, норвежцев, исландцев называются кроной. Только эта крона к деревьям не относится. У деревьев крона — все ветки с листьями. Она увенчивает дерево. Как корона.
— Я знаю! — опять всунулась Майка. — Цари и короли на голове что носят? Корону. Корона какая? Золотая. Значит, драгоценная, денег стоит! И у деревьев крона драгоценная: без листьев дерево ничего не стоит.
— А вот и стоит! — скорей закричал я. — Без листьев будет бревно. А из бревен строят дома.
