— Слесари и столяры пролетарии. Да и остальные тоже из угнетенных.
— Я ведь не дискуссию предлагаю, кто угнетенный, кто нет. Я просто спрашиваю, откуда набрали обслуживающий персонал.
— Ну, частью прежний остался. Те же слесари. Посторонний Кремль три года изучать будет, прежде чем поймет, а тут свой брат пролетарий. Но многих и со стороны приняли. Иногда товарищи вожди, а чаще их жены рекомендовали. Я так думаю, не сами все они этих горничных-буфетчиков знали, даже почти никого не знали, в тюрьме, на каторге да в эмиграции как-то без буфетчиков обходились. Просто знакомые, знакомые знакомых, седьмая вода на киселе. Тут нам чутье класовое помогает. Иному откажешь, иного и на кафедру сводишь, поговоришь по душам. Всяко бывает. Но насчет оружия мы обыскиваем их на входе.
— Понятно, — подумал Арехин. Понятно, что если человек захочет убить вождя, то возможность такая у него будет. Обыскивают на входе? Да у поваров и буфетчиков ножи всех размеров, на любого вождя подойдут. Не говоря уж о том что и с времен достопрежних полно в Кремле укромных уголков. Нет-нет, а и алебарду стрелецкую найдут, и фузею. Не исключено, что и маузеров да наганов ящик-другой лежит в потаеном местечке. Халтурин в Зимний не один пуд динамита перетаскал. Проворонили.
А вождей, их, конечно, любовь народная охраняет. Любовь и страх, как же без страха. Каждому показывают железную бочку, в которой горела Фанни Каплан. Вид этой бочки напрочь выдувает мысли о геройствах.
И все же, и все же… Но ведь Дорошке не нужно ни револьвера, ни динамита. Он им во сне является и словесно наставляет. Во сне — значит ночью. И является не всем. Товарищу Коллонтай вот не является, хоть та об этом и просит. Чем отличается товарищ Коллонтай от остальных? Многим. В частности и тем, что живет она не в Кремле.
Если бы Дорошка являлся ночью не ментально, в нави, а в яви, можно было бы заключить, что он может перемещаться по ночному Кремлю. Так может, он и перемещается? В конце концов, ментальный контакт потребовал личного присутствия обеих сторон — его и Дорошки. За неимением гербовой, то есть других идей, можно предположить, что и с дамами Дорошке нужен если не контакт, то, по крайней мере, близкое соседство. Оттого-то Коллонтай и оказалась вне круга, что вне Кремля она.
— Вы, наверное, устали? Хотите, я вас у себя на ночь устрою, а то разъездой машиной отвезем вас, куда скажете? — предложил Беленький, приняв Арехинскую сосредоточенность за сонливость.
— Благодарю, но не стоит беспокоиться. Скажите, у вас в Кремле есть какой-нибудь ночной буфет, где можно чаю попить или еще чего-нибудь?
— А как же. Многие ночами работают, и чай, бутерброды, закуску им обеспечивает как раз ночной буфет. Некоторым на дом носят, остальные и сами придут, если нужно. Кремль, конечно, большой, но не такой уж, чтобы очень. Десять минут, пятнадцать по свежему — некоторые даже любят ночами ходить, напряжение снимать. После сибирских-то ссылок… У нас безопасно, кругом патрули. А патрульные всех постоянных полуночников в лицо знают, и даже по походке узнают. Не беспокоят. В крайнем случае, удостоверение спросят или сюда приведут. Но это редко. Одного в неделю, двух.
— Будем надеяться, что я своим появлением беспокойства на эту неделю исчерпал, и впредь их не будет.
— Будем надеяться, — подтвердил Беленький, но видно было — не надеется он на это, напротив: Арехин и есть главное беспокойство, а остальное — рутина.
— Я тогда в ночной буфет и пойду. Чайку попью, если дадут, и вообще… — он не стал уточнять, что таится за неопределенным «вообще». И так ясно — ночная прислуга разных людей видит меньше, и потому помнит о них дольше. А поскольку Дорошка — волхв преимущественно ночной, то…
— Вас патруль проводит, в буфет-то. А то в темноте искать долго, да и другие патрульные могут не понять, за злоумышленника примут…
О тот, что, приняв Арехина за злоумышленника, другие патрульные могут и пристрелить, Беленький не добавил — умному и так достаточно.
— Буду признателен, — сказал Арехин.
Спустя минуту они уже шагали по ночному Кремлю. Вероятно, все действующие электростанции энергию в первую очередь отдавали в Кремль, а уж что останется, поскребыши — остальной Москве. Да, не скоро озарится электрическим светом провинция. Подождет. Была б жива, с нее и довольно.
11
Ночной буфет оказался и правда неподалеку. Двое патрульных довели Арехина и один из них, верно, старший, посоветовал там до утра и пересидеть — хорошее, мол, место, и не только чаем в нем потчуют.
Арехин ответил, что крепко на это надеется и они расстались, довольные друг другом.
То ли Беленький за эти минуты переговорил с буфетом по телефону, то ли популярность Арехина среди кремлевской обслуги была много больше, чем он считал, но встретили его в буфете радушно. Пожилая женщина усадила его за столик в углу, где уже ждала холодная закуска — селедка с луком (разумеется, разделанная, очищенная, в селедочнице, приправленная уксусом и растительным маслом) и графинчик с водочкой, запотевший, только со льда.
— Есть жаркое, картошка жареная, щи суточные — перечисляла женщина, и перечисляла с душой, как долгожданному гостю, а не докучливому посетителю.
— Спасибо, может быть, позже. Я ведь до утра тут собираюсь пробыть, если не прогоните.
Женщина просто вспыхнула от радости. Видно, Беленький очень крепко внушил, что они должны удержать Арехина в буфете как можно дольше. Разумеется, от греха подальше. Чтобы не простыл. И под ногами не болтался.
Арехин налил рюмку, пригубил. Оно самое, хлебное вино Смирнова, очищенное. Старые запасы. Или работает заводик? Не весь, конечно, а маленький цех, только для Кремля. Все ж не электростанции, водочному цеху удержаться на плаву легче.
И селедка оказалась недурна. Женщина ушла — вы только кликните, и я приду, или другой кто, — ушла за стойку, куда наведывались один за другим кремлевские полуночники невысокого разряда. Шумно ввалился человек в распахнутой шубе. Запахнутая уже и не по сезону, жарко, а распахнутая и греет, все-таки холодно ночью, и демократично получается, и барственно одновременно. Точно Шаляпин.
Только это был не Шаляпин а поэт.
Поэт подошел к буфету.
— Эй, буфетчик! Мое обычное!
Женщина, что встречала Арехина, ответила:
— Кузьмы Ефимовича нет, обслуживают лично, но я вам мигом приготовлю ваше обычное.
Поэт кивнул, оглянулся.
— Позвольте с вами посидеть, или вы как — одиночество предпочитаете больше компании?
— Это не вопрос предпочтений. Скорее — обстоятельств.
Приняв ответ Арехина за согласие, поэт уселся напротив.
— Вождей великих, выдающихся и видных я знаю всех. А вот вас не знаю, — сказал он.
— Не хотите ли? — Арехин показал на графин.
— Благодарю, благодарю. Я вообще-то пью мало, но по сегодняшнему случаю водочки выпью. Лизавета Петровна, пока суд да дело, рюмку!
Женщина поставила рюмку, поэт наполнил из графина, и, без поползновений чокнуться, выпил.
Выпил и стал ждать, не спросит ли Арехин, что за случай подтолкнул поэта к водке.
Арехин не спрашивал.
Не спросил и поэт, а просто налил — и немедленно выпил.
— Вы закусывайте, закусывайте, — пододвинул и селедочницу Арехин.
— До третьей не закусываю, — ответил поэт и налил третью. Но пить не стал. Видно, сам вид налитой рюмки уже грел — после двух-то выпитых.
— Значит, обычно-то я трезвенник. Но по сегодняшнему случаю… он опять сделал паузу, но, поскольку Арехин опять промолчал.
— Я стихотворение написал. Хорошее. Почти поэму. Или даже на самом деле поэму.
— Это бывает, — заметил Арехин.
Поэт несколько опешил.
— Вы, случаем, сами не пишите?
— Стихов я никогда не писал — ответил Арехин.
— И правильно. Давай, товарищ, на брудершафт!
— Отчего ж нет, товарищ?
Они выпили на брудершафт.
— Слушай, а как тебя зовут? — в том, что сам он известен всему миру, поэт не сомневался.
— Александр Арехин.
— А меня-то знаешь, как звать? — на всякий случай спросил поэт.
— Кто ж не знает Демьяна Бедного, — ответил Арехин.
— Да встречаются… — неопределенно сказал Демьян. — Так говоришь, стихов не пишешь? Молодец, хвалю. Не писал стихов, и не пиши!
— Что так?
— Адски трудное это дело, если таланта нет.
— А если есть?
— Вдвойне адское. Со стороны чего там: сел, двадцать строчек написал — вот и стихотворение. Только порой не то что двадцать — две строки неделю куешь. Зато уж и выйдут — булата прочней. Нам, большевикам, поэзия нужна стальная, острая, как сабля, могучая, как кувалда. Перековывать мозги — дело не простое.
— Я в этом уверен.
Тут подали и «обычное» Демьяна. Не уху, как можно было предположить, а вареную картошку, соленые огурцы, копченое сало. И, разумеется, графинчик. Пьет он редко… В смысле — только ночью?
