Соня рассказывала и плакала, и убеждала врача:
– Мы с мужем воспитаем эту девочку, она наша, родная.
Врач, проживший очень много на свете, уже дослужившийся до звания майора медицинской службы, видел-перевидел всякое, сейчас был удивлен, потрясен и растерян. Удивлен тем, что увидел, как девочка-подросток, пусть семь месяцев, но выносила вполне жизнеспособного детеныша; потрясен всем увиденным; растерян от самой сути просьбы. Ведь супруги просили выписать справку, что ребенка родила Соня…
– Это же нарушение всех законов, меня же разжалуют и засудят, если узнают о подделке. Мне уже на пенсию пора, дослужить бы, дождаться бы, чтоб квартиру где-нибудь в России дали! А меня в тюрьму упекут! Где гарантии, что наша юная роженица не захочет потом, когда повзрослеет, созреет, взять ребенка себе?
– Доктор, мы с вами военные люди, у нас граница рядом, где гарантии, что нас не убьют здесь, сегодня или завтра? Поймите, это же родные сестры, девочка еще никак не может стать настоящей матерью, ни физически, ни материально. А мы с Сонечкой столько лет лечились, чтобы родить, мы так хотели ребенка! Сам Бог нам послал эту девочку, мы всю свою жизнь положим на ее воспитание, а насчет вашего жилья – я приложу все силы, подключу всех бывших сослуживцев, имеющих полномочия, я обязательно вам помогу!
Уговорили доктора, сегодня же он выписал официальную справку, заверенную всеми имеющимися печатями, о рождении на дому у Ф.И. О. девочки весом два килограмма двести граммов, длиной сорок три сантиметра – в десять часов сорок пять минут, 2 февраля 1960 года.
К груди девочку не приложили. Соня туго спеленала длинным холщевым полотенцем грудь Зайнап, которую распирало и распирало пришедшее молоко. В первые часы малышку напоили слегка подслащенной водичкой; Тимофей Сергеевич немедля на машине сгонял в кишлак, купил козьего молока, парного, только что сдоенного. Соня разводила молоко четырьмя частями кипяченой воды и кормила маленькую прожорливую девчонку не по часам, а когда та требовала громким настойчивым плачем.
С этого времени они с Тимофеем навсегда забыли, что такое покой, чем дальше – тем больше, точно по поговорке: маленькие дети спать не дают, а большие жить не дают…
Зайнап после родов немного оправилась, окрепла. Тот же доктор написал ей справку о длительном и тяжелом заболевании, чтобы предоставить в училище. Пора уже было ей отправляться домой и продолжать учебу. И жизнь.
Девочка все это время с удивлением смотрела на младенца, на то, как Соня кормит, купает, пеленает ребенка, и несколько раз пыталась помочь сестре. Соня строго запретила Зайнап брать ребенка на руки, боялась, что в девочке, не дай бог, заговорит материнский инстинкт. Хоть годы и юные, а вот дала же ей природа, хоть и не до конца, выносить вполне здорового ребенка. Вдруг и чувства материнские зародятся?
Утром Тимофей Сергеевич ушел, попрощавшись с Зайнап:
– Поезжай, сестренка, домой и забудь все, что с тобою случилось. А еще тверже забудь о Галочке (так в честь матери назвали новорожденную). Я тебя люблю, но к нам ты пока не приезжай, живи своей жизнью, распорядись ею с умом и береги себя.
Поцеловал и ушел. Зайнап плакала, она все-таки уловила укор в словах Тимофея, а главное, теперь она никогда не будет желанной гостьей в их доме, это она тоже поняла четко.
Соня тоже плакала, ей было жалко сестренку, но она полностью поддерживала мужа – никому не нужны никакие воспоминая.
Пришла машина. Зайнап тихонечко попросила:
– Сонечка, можно я просто посмотрю?
Подошла к кроватке, оторопела: на нее смотрели как будто бы уже совсем понимающие глаза, глаза в пол-лица, огромные, голубые – глаза Петра.
Отскочила, схватила приготовленную Соней коробку с продуктами, свою сумку, чмокнула сестру в щеку и бегом выскочила на улицу.
Эти же глаза она увидела лишь через двадцать лет…
Зайнап вернулась в училище с немного осунувшимся лицом, похудевшая, что-то в ней изменилось, взгляд стал серьезным и устремленным в себя. Но время шло, вот и день рождения настал, ей исполнилось пятнадцать лет. Мама напекла пирожков; по дороге в училище Зайнап купила несколько бутылок лимонаду, и после занятий устроили в аудитории праздник. Долговязый староста собрал денег, успел сбегать и купить Зайнап подарок. Он не додумался купить ей шарфик, какие-нибудь духи или брошечку, он купил большую куклу с большими голубыми глазами. Зайнап заплакала, все приняли ее слезы за радость и благодарность, но она плакала совсем по другой причине.
Нельзя сказать, что в ней проснулись или зародились материнские чувства, Соня правильно поступила, не дав ей ни разу приложить ребенка к груди и не дав подержать на руках. Но иногда Зайнап просыпалась ночью, как будто от пристального взгляда больших голубых глаз – она не успевала их рассмотреть, видение сразу исчезало.
Эта кукла снова напомнила обо всех злоключениях, поэтому девочка и заплакала.
Подошло лето, наступили каникулы. Зайнап работала по дому, теперь уже не она помогала матери, а, наоборот, мать помогала ей. Они обмазали дом свежей глиной, смешанной с соломой и коровьим пометом; побелили дом внутри и снаружи, обрезали засохшие ветки винограда, насажали много ярких цветов, их дворик был чистеньким и нарядным.
Соседи поговаривали, что скоро все их дома снесут, переселят по квартирам. У кого было хозяйство и большие огороды, те сильно переживали, а Зайнап с матерью слушали и не понимали, хорошо это будет или плохо?
– Меня Якуб сюда привел в восемнадцать лет, мы тут жизнь свою начинали, все вы тут родились и росли. Жалко будет уходить, да и лишимся мы и кур, и яиц, и винограда, – говорила мать.
Овощей в тот год посадили совсем немного, только для себя. У несчастной сестры свекровь умерла, муж от пьянства сильно болел, ничем не хотел заниматься. Теперь все хозяйство, большой дом и денежки, припрятанные свекровью-скрягой, перешли к ней с полного согласия свекра. Вдруг оказалось, что она может управлять этим хозяйством с умом и рачительностью. Советы давал свекор, совсем еще не старый мужчина. Они и хозяйством занимались, и уединившись где-нибудь в закутке, любили друг друга. Наступил мир в доме, стол был сытным, пьяница-муж ни о чем не догадывался, он уже и пить-то не мог, почти все время лежал, печень у него разваливалась и сильно болела. Врачи говорили, что лечить уже поздно, еще помучается немного и умрет.
Перестала дочка приходить и обдирать мать, богатела на глазах, но помощь ни матери, ни Зайнап не предлагала.
Соня каждый месяц с оказией пересылала им понемногу продуктов, а то и денежку положит. В письмах писала о своих заботах: Галочку на прививку носила, Галочке шубку купили, все о Галочке, о Тимоше – реже. Она была откровенно счастлива, и никто никогда не подумал бы, что не она в чреве своем выносила и родила этого ребенка.
Мать с опаской поглядывала на Зайнап: вдруг заревнует, потребует вернуть ребенка? Но Зайнап была спокойна, она радовалась за Соню и за девочку и ни разу не вспомнила, что это ее дочь.
К концу лета Соня сообщила, что их переводят, заехать она не сможет, лететь они будут прямо с их аэродрома военным транспортным самолетом до Москвы, а потом будут добираться до нового места службы на поезде. Она, как всегда, выезжала вместе с мужем, несмотря на то, что теперь у них была маленькая дочка Галочка.
Матери так хотелось увидеть свою Сонечку! И хоть бы одним глазком взглянуть на внучку, но Соня и Тимофей держались твердо, они даже фотографии девочки не пересылали.
Снова подошел сентябрь, началась учеба. Зайнап приходилось ездить на автобусе на другой конец большого города. Соня переслала три отреза костюмной шерсти, мать с Зайнап скроили девочке две красивых юбочки, жилетку, а пиджак сами не решились шить, заказали в ателье. Девочка повзрослела, еще больше похорошела, а в новых нарядах она была очень привлекательна, на нее оглядывались. Пытались с нею познакомиться, но она сторонилась всех особей мужского пола – животный страх сковывал ее при воспоминаниях о пережитом и еще больший при мысли, что такое может когда-нибудь повториться.
В один из осенних вечеров Зайнап возвращалась из училища позднее, шла подготовка к концерту, посвященному Великому Октябрю. Сначала репетировали пьесу, у нее была роль узбечки, которая, ослушавшись отца и братьев, красных бойцов, сняла чадру и показала лицо иноверцам. В финале ее забрасывали камнями, и она героически умирала, но чадру не надевала, потому что верила в революцию, в то, что женщина будет равна с мужчиной, она верила в будущий коммунизм на всей земле… У нее сохранились яркие узбекские платья и шаровары, в них она будет играть в пьесе, а потом танцевать народный танец со своим долговязым старостой.
До автобуса они шли вместе, он по-братски чмокнул в щеку свою подружку, подсадил в переднюю дверь – и она лицом к лицу столкнулась с Петром.
– О, Змейка, здравствуй! Как ты похорошела, глаз не оторвать!
