До автобуса они шли вместе, он по-братски чмокнул в щеку свою подружку, подсадил в переднюю дверь – и она лицом к лицу столкнулась с Петром.
– О, Змейка, здравствуй! Как ты похорошела, глаз не оторвать!
Зайнап потупилась, дверь уже захлопнулась, выскочить она не могла. Краска залила ее нежное личико, глаза наполнились слезами от стыда, а еще больше – от страха.
– Ну чего ты, Змейка? Да не бойся, я тебя обижать не стану, я провожу тебя до дома, вот и все.
– Не нужно меня провожать, я вас не знаю и знать не хочу.
– Ой ли? Мы что же, совсем не знакомы? Или у тебя память плохая? Или «таких», – он выделил это слово, – много, не я один был?
– Оставьте меня, – девочка дрожала всем телом и плакала.
– Эй, хороший русский офицер, зачем обижаешь маленькую узбекскую девочку? – вступился пожилой узбек в стеганом ватном халате, в тюбетейке и резиновых калошах.
– Да чего ты к ней прицепился? – поддержал узбека второй, стоявший рядом с Петром офицер. – Тебе что, мало скандалов, чего нарываешься?
Петр посмотрел на него тяжелым взглядом, перевел его на Зайнап, подмигнул, оскалился:
– Ладно, живи, Змейка, да запомни – мы обязательно встретимся. Обязательно! И скоро!
Старый узбек взял девочку за руку:
– Не бойся, кизим, не бойся. Где ты живешь? Я тебя домой отведу.
Через некоторое время, недели через две-три, Зайнап вместе с сокурсницами вышла из училища. Была уже поздняя осень, но дневное солнце еще пригревало, листья с чинаров опадали, ковром устилали землю и шуршали под ногами. Молодежь шла, поддевая эти сухие листья, Зайнап тоже сосредоточилась на них, на их шорохах и вовсе не заметила, что невдалеке притаился Петр. Он уже не первый раз приходил на эту остановку – что за служба у него была и где он брал столько свободного времени? – приходил и высматривал, куда утром входит и откуда вечером выходит Зайнап. Теперь он тайком запрыгивал на заднюю площадку автобуса и, пригибаясь и скрываясь, дождался, когда Зайнап сошла на своей остановке, выпрыгнул следом за ней.
– Здравствуй, Змейка! Видишь, я тебя нашел, теперь я знаю, где ты живешь, спрятаться тебе не удастся, придется со мною видеться.
Онемевшая, обомлевшая от ужаса Зайнап смотрела на Петра, как на чудовище, он и был чудовищем, только обличенном в человеческий образ.
Девочка стремглав кинулась к калитке, но он перехватил ее руку, рывком прижал к себе:
– Моей будешь! В субботу приду к фонтану на площади, посмотрим, куда сходить. Хочешь, в кино? Или в кафе? – он наклонился, поцеловал Зайнап в губы. – Ладно, иди, успокойся. В субботу в два часа буду ждать.
Девочка вбежала в дом, закрыла дверь на щеколду и буквально сползла на пол.
– Звездочка, это ты? Хорошо, что пришла, иди сюда, помоги мне.
В ответ не раздалось ни звука, мать выглянула из соседней комнаты, увидела сидящую на полу с безумными, испуганными глазами девочку.
– Доченька, милая, что с тобою? Тебя обидели? Ну, говори же!
– Это опять он. Он нашел меня.
– Кто он? Это тот мерзавец? Да как же так можно? Что же делать? Соня сейчас так далеко, посоветоваться не с кем. И защиты у нас никакой нет. Нет, я пойду в гарнизон, Ларисина мать скажет мне, к кому нужно обратиться, я все, все расскажу, я найду на него управу.
– Мамочка, мамочка, что ты такое говоришь? Кому ты все расскажешь? И что ты будешь рассказывать? Что я родила ребенка? Что у Сони не ее ребенок? Что ты будешь рассказывать, тем более Ларискиной маме? Сразу все и обо всем узнают и опозорят всю нашу семью. Соне не звони, она издалека нам не поможет, только переживать будет. Я сама подумаю, как мне быть. Я подумаю.
Прошла почти неделя, наступила суббота. Зайнап из училища ушла пораньше и отправилась домой другой дорогой.
Петр высматривал ее возле училища, уже все вышли; Зайнап среди них не было. Он понял, что она сбежала раньше, но все-таки дошел до фонтана, не увидел девочку, разозлился, грязно выругался, доехал до ее дома, как раз в тот момент, когда в калитку входил Азиз, старший брат Зайнап, появившийся без предупреждения после многолетнего отсутствия. Последние четыре года о нем ничего не было известно. После отъезда он первое время слал хоть короткие весточки о себе, но было непонятно, где и кем он работает? Потом он вообще пропал, обратный адрес на своих письмах он никогда не писал. Мать переживала, а потом решила – будет как будет.
Ему теперь было двадцать пять лет, он был невысоким, коренастым, с крепкими широкими плечами. Выглядел он намного старше; на лице от виска до подбородка шел неровно заживший шрам. Одет он был в телогрейку, с одной сумкой в руках.
Мать и Зайнап выскочили во двор, стали обнимать гостя, повисли на нем; он скупо улыбался и говорил:
– Да ладно-ладно, хватит! Идем в дом, давайте заходите!
Мать поставила на горячую печку воду, согрела ее, набрала в корыто, в кувшин, хотела помочь сыну, но он выпроводил ее за дверь. Только вдруг оглянувшись, мать увидела, что он весь расписан синими чернилами, у него на груди, на руках, на спине и кресты, и какие-то церкви, и буквы русские написаны, не смогла рассмотреть, дверь захлопнулась.
Быстро собрали на стол, особенного у них ничего не было, обе клевали, как птички, понемногу и без изысков. Нашелся кусочек брынзочки, от вчерашнего – полкурицы, лепешки мать сегодня пекла, яичницу сгоношила.
– А выпить есть чего?
– Есть немного прошлогоднего вина, а больше ничего, сынок. Ты кушай, кушай, да о себе расскажи. Где же ты так долго был? Ничего не писал, мы уже думали-думали, да ничего не придумали. Решили, как Бог даст, так и будет.
– Вот и дал ваш Бог, вернулся я.
Зайнап помнила брата семнадцатилетним, он хороший был, добрый, всегда ей помогал, они вместе и за травой ходили, и клети за животными чистили, он даже коз умел доить. И играл с нею.
– А что так бедно живете? Ни мяса, ни колбасы, ни сыра нет. Хлеб хоть есть, масло?
– Лепешки я утром напекла, сынок, свежие. А масла нет, мы со Звездочкой редко его покупаем.
– А что ж, козы где, кролики?
– Продали. Я за ними смотреть не могу, сердце у меня болит. Зайнап тоже долго и тяжело болела, вот Соня приезжала и все продала.
– Соня-то как? Уже генеральша?
– У Сони все хорошо. Они сейчас в Белоруссии служат, дочка у них маленькая.
– Родила все-таки?
– Родила, девочка у нее, скоро годик будет.
– Ладно, посмотрим, как дальше быть. Немного отдохну и работать начну.
– А где ты будешь работать? На кого-то выучился?
– Выучился, мать, выучился. Где сам, где помогли, – и ничего больше о себе Азиз не рассказал.
– Все, устал! Спать хочу! Я буду жить в этой комнате, сюда не заходите, нужно будет убраться – сам сделаю. Не суйтесь сюда, – и ушел в свою комнату, дверь плотно закрыл, пошуршал-пошуршал немного и захрапел громко и заливисто.
Ни подарка матери за долгие годы разлуки, ни гостинца младшей сестренке не привез и не вручил…
Шло время, Азиз то исчезал, то появлялся, то был весел, то зол, но дома все больше молчал. Вопросы матери он не слушал и не слышал и не отвечал на них. Иногда вдруг давал матери деньги, большими купюрами, ей даже страшно было их брать. А однажды подарил Зайнап сережки и колечко с синими и белыми камешками, но оговорил:
– Ты пока их не надевай, это твое приданое будет, на свадьбу наденешь. Жених-то есть? Уже пора, тебе ведь уже шестнадцать должно быть? Ладно, не стесняйся, я сам тебе жениха найду. Богатого. Хватит вам с мамкой горе мыкать.
Как бы и посочувствовал, но не по-людски, с ухмылочкой, захолодела у Зайнап спина от этих слов.
Петр некоторое время не появлялся, потом устерег Зайнап почти у самого ее дома:
– Ну, Змейка, хватит прятаться, я уже устал за тобою охотиться. В субботу приходи в гарнизон, в клубе танцы будут, ты же любишь танцевать? Ты пойми, ты мне нравишься. Да и кому ты теперь, кроме меня нужна, ты же порченая. Не придешь – Лариске, подружке твоей все расскажу, вот уж всем потеха будет! И расскажешь, кстати, ребенок-то куда делся? Или твоя сестрица просто пугала меня? Смотри, я ведь могу поразузнать, что, где и как было. Так что приходи, не ломайся, часов в семь буду тебя в клубе ждать.
«Что же делать? Что делать?» – мысль метрономом билась в мозгу. Рассказать матери – не поймет, а если поймет, то сердце ее не выдержит такого позора. Рассказать Азизу? Нет, нельзя, он какой-то совсем чужой, просто живет с ними под одной крышей, иногда сидит с ними за одним столом да посмеивается:
– Что, буржуинки, объелись уже своей лапшой да лепешками? Подождите, принесу вам осетринки копченой да икорки, хоть узнаете, что настоящие люди едят.
Чужим он стал, совсем чужим… Денег почти не давал, зато оделся во все новое: брюки дудочками, туфли на платформах, рубашки яркие, а галстуки разноцветные менял чуть ли не каждый день. Иногда пропадал на несколько дней, домой возвращался опухший от пьянства, вонючий и злой, отлеживался и снова исчезал.
Мать несколько раз пыталась спросить Азиза, чем он занимается, он вначале отвечал шутливо:
