– А что ж, Юсуф сюда пьяный не зайдет?
– Не зайдет. Мы его на замок закрываем, поесть дадим да бутылку. Чтоб он уж захлебнулся! – ожесточенность Татьяны, конечно, была объяснима: сколько унижений, сколько побоев ей пришлось пережить от мужа!
А отец Юсуфа за нею ухаживал, берег, помогал, вон как тяжелую кастрюлю выхватил, не позволил поднимать. А сына своего презирал. За все. За то, что жену молодую не берег, не защищал, матери злонравной не перечил; за то, что жену унижал и бил, даже когда она на сносях была; что спился; что детям своим ничего купить не мог. И что не хотел и не пытался отстоять свое право на жену… Пустое место было, а не человек.
Так и держали они его в сарае, точно ненужную скотину, бесполезную обузу, которую еще и кормить-поить надо.
Вышли Зайнап с матерью во двор, посмотрели друг на друга, обе с виною, со слезами. Слезы матери были от бессилия защитить свою младшенькую от Азиза, от того, что предстояло пережить девочке в этом доме. Слезы Зайнап лились от жалости к матери, она понимала, как тяжело ей: сын поднял на нее руку, он хотел заставить Зайнап жить по его правилам и в его окружении, а это добром не кончится никогда. И еще она плакала от стыда: она подвела свою маму, она обманывает ее, она себе такое позволила, что если бы мать узнала, она бы просто умерла. Она не прокляла бы, нет; она свою Звездочку любила очень сильно, она просто не поняла бы ее и стала бы еще более несчастной. Стала бы, если бы смогла пережить этот позор и выжить…
Вернулись в комнату.
– Пусть побудет Зайнап у тебя, поможет. И я, когда смогу, подойду.
Распрощались, и мать отправилась домой, не зная, что ее там ожидает, со страхом и волнением.
Зайнап сдала зимнюю сессию успешно, значит, стипендия за нею сохранялась. Экзамены назначались то через два, то через три дня, в разное время. Она не знала, искал ли ее Петр, но встречи с ним уже несколько недель не было. Девочка радовалась этому, она боялась повторения новогодней встречи, но по ночам ей снились сны, в которых Петр ласкал ее тело, целовал ее, и она просыпалась счастливой. Так все в ней перемешалось – ее целомудрие и ее проснувшаяся греховная плоть.
Дел по дому Татьяны было много, сестра к концу января разродилась в один момент, прямо дома. Прилегла на диван, отдохнуть немного решила, ойкнула раза два, закричала:
– Ой, рожаю! Зайнап, пеленки бери, воду тащи! Ой, ой, идет уже, ой, Зайнап, держи ребенка! – действительно между расставленными ногами, прямо в вытекшие на диван воды брякнулся ребенок.
Зайнап от удивления остолбенела, сестра, освобожденная от бремени, стала руководить:
– Давай, клади ребенка на меня. Кто это? Мальчик? Хорошо, что мальчик, Мансур обрадуется сыну. Неси ножницы, вымой их водкой, в шкатулке нитки суровые бери, тоже водкой залей. Приготовила? Давай, вот здесь перевязывай, молодец, покрепче затягивай. Теперь чуть повыше перережь ножницами.
Похолодевшая от ужаса девочка, впервые увидевшая рождение ребенка (о себе она вовсе ничего не помнила), непослушными руками чикнула по пуповине и разъединила мать с младенцем. Новорожденный, покряхтывающий до этого момента, вдруг заорал громким голосом.
– Я ему больно сделала? – испуганно спросила Зайнап.
– Дурочка! Это он от радости кричит, что родился радуется! Никто до него так не кричал, хилые все были, а этот в любви зачат был и выношен в любви, вон как хорошо кричит!
Отошло детское место, Татьяна встала, перенесла ребенка на кровать, поцеловала и в макушку, и в попку, и в срамное местечко. Запеленала, уложила на взбитую подушку. Потом собрала с дивана послед в тазик.
Мокрую подстилку в корыто, застелила чистое покрывало и прилегла возле младенца.
Зайнап наблюдала за нею, как будто пьесу в театре смотрела, удивлялась, как быстро рождаются дети!
Пришел Мансур, с порога насторожился – что-то не так в доме, что-то изменилось. Увидел Татьяну и лежащего рядом младенца, запричитал, заохал:
– Да как же так? Когда же ты? Что ж в больницу не поехала? – наконец спросил самое главное: – Кого родила ты мне, красавица моя?
– Мальчика. Якубом назовем, как моего отца звали, – и стала давать мужу-свекру распоряжения. – Сейчас вызови «скорою», надо, чтобы роды на дому оформили, детское место покажем, подтвердим, что дома родился, потом в огороде поглубже закопаешь, чтоб собаки не отрыли. Завтра детского врача с утра вызовешь, пусть Якубчика осмотрят. Наследник твой, сынок твой. Других обижать тоже не позволю, все из одного корня. Ну, давай, давай, иди, – подогнала Татьяна своего возлюбленного, который целовал ее, младенца, да и Зайнап досталось; приплясывал и прихлопывал себе ладонями. Его переполняло счастье – любимая женщина родила ему сына! Теперь он был отцом большого семейства – пятеро внуков, ставших его детьми, и его, именно его сын, наследник!
Весна в тот год началась резко, она ворвалась в город ярким солнцем, безветрием, теплом. В начале марта зацвели вишни, яблони, абрикосы. Хорошо, что в городском саду эти деревья не вырубили, сохранили, теперь оттуда разносился дурящий аромат цветущего фруктового сада. Застройка нового города велась по какому-то странному плану: внутри сохранялись оазисы частных домов, там тоже все цвело и благоухало. На окраинах же возводили стандартные многоэтажные дома, асфальтировали дворы, тротуары, дороги. Может быть, архитекторы просто не представляли, как соединить старый, древний, бело-голубой Самарканд с домами, напоминающими спичечные коробки, а частный сектор был разделительной чертой между стариной с богатой самобытной архитектурой и тем, что теперь строилось и уродовало самый древний и красивый город Востока?
Мать и Зайнап любили свой дом. Их дворик отличался чистотой и яркостью белоснежных выбеленных стен дома и яркими цветами, пусть ветхим, но покрашенным в ярко-зеленый цвет заборчиком. После переезда Сони жилось очень трудно, бедными они были и досыта не ели, но и мать, и девочка делали все, чтобы эту бедность скрыть.
Азиз больше месяца не показывался. «Опять сгинул куда-то», – решила мать и велела Зайнап возвращаться домой.
Татьяна не поскупилась и денег немного дала, и продуктов две тяжелые сумки нагрузила.
– Ты купи себе босоножки, платье; молоденькая ты, красивая, смотри, не оступись, мужа достойного дождись, – и не знала она, сколько всего пережить досталось ее младшей сестренке…
Опять объявился Петр, возле училища стерег Зайнап. Пока она жила у сестры, занята была с раннего утра до позднего вечера: за скотиной ходила, корову и коз доила, потом детей поднимала, завтраком кормила, старших в школу собирала и сама бегом бежала, боясь опоздать на занятия. После их окончания так же бегом мчалась в магазин, помогала сестре управляться с огромным хозяйством, потом они что-то шили – мать всем иголку с ниткой в руки вложила, штопали, вязали на всю ораву. Татьяна от трудов праведных вечером замертво засыпала, а Зайнап еще садилась за учебники. О Петре вспоминала, иногда эти воспоминания вгоняли в краску, иногда вызывали сладкую истому.
Не знала она, чего ей сильнее хочется – чтобы никогда его больше не видеть или, наоборот, чтобы он был рядом с нею. Она радовалась тому, что та безумная новогодняя ночь не оставила последствий, теперь-то она знала, что бывает от близости с мужчиной. «Интересно, – думала она, – а если бы я забеременела, женился бы Петр на мне? Он ведь говорил – женюсь, в Москву поедем…»
А объявился он только через два месяца; был он в таком состоянии, что радости от его появления Зайнап не почувствовала.
– Чего так долго? Я тут заждался, – сказал Петр так, как будто они расстались только сегодня утром или, по крайней мере, вчера вечером.
Зайнап вспыхнула, покраснела, посмотрела ему в глаза, сказала очень спокойно:
– А что, разве я обещала быть раньше? Мы договаривались о встрече?
Очень удивился Петр:
– Что это ты такая смелая стала? Забыла, что ты теперь моя, мне принадлежишь, и приходить к тебе я буду тогда, когда захочу.
– Тебе принадлежат твои сапоги, их, кстати, почистить не мешало бы. А я не вещь, тем более не твоя, и распоряжаться мною не смей. Уходи и не появляйся больше!
Зайнап круто развернулась и пошла своей дорогой.
Вначале Петр опешил, онемел: он думал, что сломал, подчинил себе девочку, что она безмерно обрадуется его появлению, бросится ему на шею или в ноги от счастья упадет, а она?!
Одумался, взъярился, догнал, дернул за руку:
– Ты поговори мне! Сейчас пойдем в кафе, потом где-нибудь уголочек поищем, я тебя, сладкую, приласкаю. Ты же хочешь этого? Ты такая, Змейка, такая горячая, много баб у меня было, а вот такой жаркой – никогда. Я занят был, не мог прийти раньше. А вот вспомнил губки твои, сосочки, всю тебя – все бросил и пришел. Не кочевряжься, давай, идем!
– Никуда не пойду, отпусти, кричать стану!
– Кричи, кричи! Только громче! И обо всем расскажи людям, и матери, и Азизу. Познакомился я с ним, даже как-то задружбанились мы, он мне денег проиграл, молодец, по-честному рассчитался: он мне тебя отдал. Я сказал, что нравишься ты мне, что жениться хочу, он и отдал, бери, говорит, все равно кому-нибудь достанется. Он, дурак, и не подозревает, что ты мне уже давно досталась. Так что, как говорится, «благословение» от старшего брата получено, как у вас, у узбеков, если отца нет, то старший брат за главного?
