Клаус стоял, прислонившись к двери и стиснув ладонями лоб. Он был бледен и неподвижен. При свете настольной лампы, накрытой шелковым абажуром, он выглядел как мертвец.
— Вы все еще здесь, — промолвил он.
Ингрид еще не ложилась. Ее раскрытый чемодан стоял в углу. Она взяла из него вязаную белую безрукавку и надела поверх блузы. Пуловер с короткими рукавами висел на спинке стула.
— Что-нибудь случилось? — повторила Ингрид.
Клаус опустил руки и тряхнул головой. Он больше не выглядел таким расстроенным, как в первый момент.
— Леонгард, — сказал он. — Это был Леонгард. На какой-то момент он возник здесь снова. Вы хотите его отсюда спровадить, но это не так просто сделать. Не так просто. Он — упорный. Так легко его не убить.
Клаус тяжело опустился на один из двух стоящих в комнате стульев. Ингрид стояла возле. Он глядел на нее и пытался улыбнуться.
— Это ничего. В самом деле ничего, — обратился он к ней. — Я рассердился на Терезу — вот и все. Она начала вопить во все горло, и это меня расстроило… Можно при вас курить?
Ингрид кивнула. Она сняла пуловер со стула и села напротив Клауса. Странно, подумала она, он пришел ко мне. Щелкнула зажигалка, и оба засмотрелись на небольшой огонек.
«Я слишком много курю последнее время», — подумал Клаус.
Ингрид пристально смотрела на него. Увидев, что он заметил ее испытующий взгляд, девушка слегка смутилась.
— Вы ищете фамильное сходство между Леонгардом и мной? — спросил он непринужденно. — Боюсь, что на этом пути вас ждет неудача. Я больше похож на мать, которая была довольно легкомысленной дамой. Леонгард — наоборот. К сожалению.
Ингрид не была вполне уверена, имеет ли она сейчас право быть собеседницей Клауса, слушать его. Но он уже не мог остановиться.
— Мой отец был профессором; после всего, что он пережил, он стал страшно сухим, замкнутым, нелюдимым человеком, хотя и занимался биологией, то есть наукой жизни. Я представляю, как моей матери было с ним трудно. Он был как бы первым изданием Леонгарда, понимаете?
Он торопливо затянулся.
— Вы… вы сами не помните своих родителей? — услышал он вопрос Ингрид.
— Они погибли во время одной из первых бомбежек последней войны, когда я был еще совсем ребенком. С тех пор запомнились только истеричная гувернантка, интернаты, регулярные отсидки в школьном карцере и сама школа-казарма. И Леонгард. Леонгард был на двадцать лет старше меня. Представляете себе, что значит для живого, нормально развитого ребенка быть под надзором такого человека, как Леонгард? Разве можно вообразить, что Леонгард имел хоть какое-нибудь понятие о мальчишеских играх — в индейцев, например, — или захотел бы напялить на голову украшение из перьев? Поверите ли вы, что он мог подарить мне на Рождество томагавк, о котором я страстно мечтал? Когда я ему об этом говорил, у него возникала только неприязнь ко мне, физиономия выражала презрение, и он тут же напоминал мне о моей четверке по физике, которая красовалась в дневнике.
Клаус вдавил сигарету в пепельницу и закурил новую — все это механически, не замечая того, что делает.
— У Леонгарда было прирожденное чувство превосходства. Он всегда был для меня живым укором, мне постоянно ставили его в пример. Долгое время я ненавидел его. Да. Но потом я пришел к выводу, что в нем много такого, что можно высмеивать. Я доводил его до белого каления, и он ничего не мог поделать. Он был совершенно лишен чувства юмора. Но при всем этом он был музыкален, недаром его называли «Рихард Вагнер». Что вы на это скажете?
Ингрид ничего не смогла сказать. Она сидела неподвижно. Сигарета лежала на краю пепельницы.
— Не находилось человека, который мог бы его в чем-либо превзойти, — продолжал Клаус. — Он был словно башня маяка, которую было видно издалека в бушующем море. Его личность, его характер, казалось, были выкованы из чистой стали. И что самое ужасное — это его превосходство не было ни показным, ни лицемерным. Он с ним родился на свет. Трудно поверить, но Леонгард изучил клинопись только для того, чтобы в оригинале читать своды законов древней Ассирии. Можете вы такое понять? Но это факт, и он не был оставлен без внимания, хотя лучше бы его никто не заметил.
Нет, Клаус говорил это не самому себе. Он пристально глядел на Ингрид, говорил для нее. Он еще сам толком не знал, что его к этому побуждало, но ему было легче от сознания того, что именно теперь и именно здесь есть человек, которому можно все высказать.
— Я взял себе за правило делать все по-другому, не так, как Леонгард, — сказал он. — И это был пункт, в котором здравый смысл и прославленная справедливость ставили брата в тупик. Возможно, ему хотелось, чтобы я пошел по его стопам, хотелось видеть меня похожим на него — не знаю. Во всяком случае, между мной и Леонгардом на этой почве были постоянные столкновения. Да-да, как я припоминаю теперь, именно на этой почве. Последние годы, когда я снова был в Европе, я с ним почти не встречался. Два-три визита к нему были только источником неприятных переживаний для обоих. Ему не нравилось, что я работаю на телевидении и меня это устраивает. Он считал это занятие недостаточно серьезным. И когда я… — Клаус пожал плечами, прервав речь на полуслове, вынул изо рта окурок — он докурил сигарету до последнего миллиметра, до самого фильтра — и положил его в пепельницу. — Мне не следовало его игнорировать. Сегодня и я сторонник благоразумия. Надо было, конечно, найти для себя более обеспеченный заработок… Ну, да. Леонгард мертв, а что будет со мной — один Бог знает. Я сегодня узнал, что Леонгард был болен. Но Бюзольд был видимо прав: это к делу не относится. Это меня больше не удивляет. Леонгард во всем остался верен себе. Он погиб, но я бы солгал, если бы сказал, что это меня потрясло.
Клаус наморщил лоб, поднялся со стула и несколько секунд молчал, глядя перед собой.
— Так. Это все. Я вам рассказал то, что кроме меня вряд ли кто-либо смог бы поведать. Вы не прочтете об этом в газетах и не услышите по радио, даже если кто-нибудь и захотел бы дать портрет моего брата Леонгарда.
«Сейчас он уйдет», — подумала Ингрид. Она опять смутилась, неожиданно открыв для себя, что ей этого не хочется. Но он не уходил. Несколько раз прошелся по комнате и остановился напротив девушки.
— Знаете, что мы сейчас сделаем? — сказал он. — Сейчас мы будем есть. Поужинаем, чем Бог послал. Вы наверняка проголодались? Или я неправ?
— Да, немного, — она слабо улыбнулась.
— Я тоже голоден. Сейчас пойду на кухню и посмотрю, что можно предпринять. Потом вернусь. Ладно?
Ингрид не сразу пришла в себя. Предложение было для нее неожиданным.
Леонгард Майнинген — его странная фигура — все еще незримо присутствовал в комнате. Нужно привыкнуть к тому, что его уже нет.
Клаус стоял в дверях, ожидая ответа.
— Согласна, — сказала она наконец.
Это был совершенно другой человек, когда, вернувшись, он с неповторимым изяществом стал накрывать на стол. Волшебник, изгоняющий все мрачное и тяжелое, прежний Клаус Майнинген со своими синими глазами и копной светло-русых волос, в которых оставили след крепкие морские ветра, частью растрепав, а частью уложив их мягкими волнами.
Он улыбался, и белоснежные зубы блестели на загорелом лице; заговорщически подмигнул Ингрид, и на какой-то момент у нее перехватило дыхание. Тогда она поднялась с места и принялась ему помогать. Она снова свободно дышала и проворно двигалась по комнате. И — словно это само собой разумелось — его рука лежала на ее плече, хотя такое не могло присниться Ингрид и во сне.
— Посмотрим, что удалось раздобыть, — сказал он. — Масло и ветчина из холодильника, сыр, холодное мясо, черный хлеб и пара булок, тюбик дюссельдорфской горчицы и ко всему этому еще чай, который я заварил прямо в чайнике. Вы не разочарованы?
— Я в восторге, — сказала Ингрид.
— Прекрасно! Тогда быстро сядем и начнем.
Ингрид медлила.
— Не знаю с чего начинать, — замялась она.
— Мне кажется, нам не стоит соблюдать ритуал, хватайте, что попадется, иначе я начну есть первым и перестану разыгрывать из себя гостеприимного хозяина.
Она не заставила себя долго упрашивать и стала наливать чай. Клаус глядел на нее не отрываясь.
— Вы хорошо вышли из положения, — сказал он, поднеся чашку к губам. — Скажите, пожалуйста, для чего вы приготовили такой аппетитный бутерброд и положили его назад на тарелку?
— Это для вас.
— Для меня? — Клаус был поражен. — Вы попали старому холостяку прямо в самое сердце, — сказал он после паузы.
Больше он во время еды не сказал ничего. Но поймал себя на том, что разглядывал Ингрид так, словно впервые ее увидел. «Интересная она, — думал он, — и даже очень, с этими серыми глазами, длинными ресницами и темными бровями. Немного бледная — видимо, мало бывает на свежем воздухе. Неплохо было бы отправиться с нею куда-нибудь на край света — в Адриатику, в Монтенегро».
