Эта речь, произведшая сильное впечатление, поразила меня как до предела искусственная. Король, непрерывно твердя о любви, живущей в его сердце, тем не менее изгоняет из замка — и из-под своей защиты — предметы этой любви. Он прощает им все зло, какое они ему причинили, однако приказ об изгнании не оставляет сомнений в том, что зло это было ужасным. Он отсылает их, чтобы они жили вместе на законном основании, без его вмешательств, но дает понять: подобная жизнь насотлько постыдна, что вести ее при Корнуэльском дворе, в светлом доме чести, нельзя, а можно лишь где-то еще, в каком-то другом мире, незримо.
Королева, простоявшая во все представление близ Короля, ни разу не опустила глаз.
Король удивляет меня. Он весел, бодр, полон замыслов. Отсутствие Тристана и Королевы, которое должно было, по опасениям моим, дурно на нем сказатсья, похоже, избавило Короля от какого-то изъяна в его натуре. Он осматривает пути на стенах и надвратный покой, совещается с заезжим военным инженером относительно оборонных катапульт, кои предстоит установить на наших башнях, подносит крупный дар Цистерианскому монастырю, беседует с казначеем о новых завесах для своего ложа и новых плитках для очага. Но более всего занимается он присмотром за работами по ремонту и строительству, полным ходом идущими в замке: плотники удлиняют конюшни, каменщики возводят для пекарни новую стену, старую деревянную житницу снесли и на месте ее подрастает крепкое строение из тесанного камня. В капелле потрескавшуюся деревянную статую Девы с протянутой правой рукой и приподнятым вверх пальцем заменили на новую, ярко раскрашенную, а следом скульптор приступил к починке крыльев каменного ангела.
Король пригласил ко двору механика, Одо Честерского, монашеского обличия человека, замечательного своим длинным лицом, длинным носом, длинными тонкими пальцами и большими, влажными, скорбными глазами. На одном из пальцев он носит черный камень, вырезанный в виде крошечной ладошки. Одо привез с собой удивительную машинку: деревянный сундучок с ручкой сбоку. Если заглянуть в него сквозь оконце, то увидишь сельскую сцену: мельница, поток, дерево, сарай. Но покрутите ручку, и — о диво! — крылья мельницы вертятся, поток струится, древесная листва колышется на ветру, а двери сарая открываются, и из них выходит корова.
Дамам двора игрушка очень нравится.
Король проводит долгие часы, запершись с Одо Честерским в своем башенном покое. Они что-то готовят; я читаю в лице Короля тихое возбуждение.
Король раскрыл свой секрет. Признаюсь, он сильно меня поразил.
В ранний послеполуденный час, сразу после обеда, Король призвал меня к себе в опочивальню, где я увидел его сидящим на одежном сундуке, беседуя с Одо, который бочком сидел на приоконной скамье, откинувшись и протянув по ее камню длинную ногу. Вместе с ними я спустился во двор и направился мимо конюшен и кречатни к королевской башне. Я полагал, что нам предстоит подняться в его личный покой наверху, однако Король провел нас в кладовую первого этажа, где в темном углу, за запертым сундуком располагается один из четырех входов во внутренний лабиринт. Выдав нам по маленькому роговому светильнику, Король повернул камни и повлек нас за собою по внутренним проходам крепостной стены. Подобно ходу, который вел меня и Короля вниз от белой оленихи шестой башни, этот тоже вскоре начал ветвиться и разделяться. Король продвигался медленно, но уверенно, сворачивая в одно ответвление, следом в другое, пока не добрался до выдолбленного в камне маленького покоя. Деревянная скамья с двумя шелковыми подушками, стояла, глядя на стену, завешенную льняным холстом с персоной короля в подшитой горностаем малиновой мантии. По сторонам от холста со стены свисали из железных колец два роговых светильника. Король опустил свой светильник на пол, присел, лицом к холсту, на скамью и жестом указал мне, чтобы я сел рядом.
Одо — долговязый, сухопарый Одо — с его костлявым носом и подбородком, подобным мослачку на куриной кости, встал сбоку от стенной завесы. Длинными, бледными пальцами он потянул, по-видимому, за укрытый краем холста шнурок. Холст медленно разошелся, разрывая изображение Короля на две половины. Полотнища холста были помещены бок о бок столь искусно, что я не сумел разглядеть линии раздела.
За холстом стояла Королева. Стояла неподвижно, в мантии зеленой венецианской парчи, отделанной понизу соболями и горностаями. На голове чепец поверх белого льняного плата. Голова отвернута в сторону, губы слегка разделены. Правая рука возведена и протянута к нам; один палец, тот, что рядом с большим, немного приподнят, словно бы в мольбе или увещевании. Глаза и щеки Королевы сияли, озаренные пятью светильниками. Сходство было очень большое. Вот только поворот головы, приоткрытые губы, вытянутая рука с поднятым пальцем сразу приводили на ум старую деревянную Деву из капеллы. Лицо, наполовину укрытое платом, было напудрено и нарумянено, как у Королевы. Под чепцом различались желтые волосы, удерживаемые золотым обручем с гранатами и изумрудами.
Одо потянулся за спину Королевы, потом убрал оттуда ладонь. Вытянутая рука медленно поднялась повыше, голова начала поворачиваться. Теперь Королева смотрела прямо на нас — большими, нежными, приветливыми глазами. Потом рука опустилась в прежнее положение, голова так же медленно отвернулась от нас. Королева стояла неподвижно, слегка разделив губы.
Я повернулся к Королю — тот сидел в неестественной неподвижности. Рука его была поднята вверх, как если б она потянулась к Королеве да замерла на полпути, шея распрямлена, губы приоткрыты, как у говорящего человека.
Король освободил Освина из заточения и тот сразу вновь занял место главного сенешаля, со всей причитающейся ему властью и привилегиями. Очень странно. Надо полагать, удаление Королевы сделало заточение сенешаля излишним. Возможно и иное объяснение: Король, измученный страстным томлением по Королеве, ощущает родство с опозоренным сенешалем, так же некогда возжаждавшем Королеву. Выколотый глаз свой Освин закрывает повязкой и ведет себя с неукоснительной благопристойностью. Он ни с кем не встречается взглядом, окостенело восседает за королевским обеденным столом, избегает общества Модора и тиранит свою челядь, безжалостно карая ее за самые пустые оплошности.
Одо Честерский удалился ко двору графа Тулузского, где искусство его, не сомневаюсь, будет превознесено как чудо нашего века, а между тем Король продолжает навещать Королеву в своей тайной часовне, укрытой в недрах крепостных стен. Не нравятся мне эти визиты. По временам Король просит меня сопровождать его, чтобы было кому раздвинуть занавес и нажать на рычаг. Иногда он посещает Королеву один. Посещения совершаются как-то вдруг, в любой час дня и ночи. Вот и прошлой ночью я, вырванный Королем из объятий сна, последовал за ним в часовню, развел занавес и надавил на рычаг, скрытый на спине Королевы. Когда же я повернулся к Королю, то увидел, что он остановившимся взглядом смотрит на движущуюся Королеву: глаза распахнуты и не мигают. Потом он начал издавать негромкие звуки, бормотание, которое испугало меня. «Господин мой», — сказал я. Король словно проснулся и, послав мне одну из своих озорных улыбок, столь ненатуральную на лице, отмеченном печатью страстных помыслов и тоски, произнес: «Ну-ка, скажи мне, Томас. Разве Королева не прекрасна?».
Печаль странно молодит лицо тоскующего Короля — лицо несчастливого мальчика.
Нет! Рассуждения мои оказались ошибочными. Король освободил Освина совсем по другой причине.
Этим вечером королевский вестник призвал меня в тюремную башню. Страж, сдвинув на двери два железных засова, впустил меня внутрь темницы. В ней стоял такой сумрак, что поначалу я ничего не мог разобрать. Единственное оконце шириною не больше бойницы, помещалось под самым потолком. Луч солнечного света, неистовый в безмолвной пыли, косо рассекал воздух, ударяя в середину противоположной стены. Я различил на дощатом полу грубый соломенный тюфяк, железный урыльник в углу. У темной стены сидел Король. Он был в королевской мантии, волосы, не удерживаемые сеткой, спадали ему на лицо.
— Сядь, Томас, — произнес он. Я немедля сел с ним рядом на голый пол.
— Уверь их, — сказал он тогда, неопределенно поведя рукой, — что все идет хорошо.
— Ничто не идет хорошо.
— Все идет, как должно идти. Только вот: кормят они меня слишком уж хорошо. Вода и хлеб: поговори с Гайнолем.
— Пойдут разговоры. Бароны…
— Все делается по моему приказу. Объясни им. Уверь их в этом, и они будут довольны. Дай слово, Томас.
— Даю вам слово. Довольны они не будут.
— Ну, будут не так недовольны.
Я вспомнил моего острого умом четырнадцатилетнего ученика, препиравшегося со мной в отцовском саду по вопросам логики. Если каждая из ипостасей Троицы обладает реальным бытием, как можно утверждать, что Бог един? Если же каждая из ипостасей Троицы реальным бытием не обладает, тогда в каком смысле их три?
